О серый тоскливый камень безразлично билась сизая от холода вода. Даже пена, обычно белая и ломкая, как иней, была подёрнута пепельным налётом. Мутное, беспросветное небо, не отрываясь от близкого горизонта, стелилось над самыми деревьями, цепляясь за них, оседало ещё ниже, прижимая к земле и без того невысокие строения. Скитская церковь, в ясный день высокая и лёгкая, казалась приплюснутой и осевшей под тяжестью бурых от влаги и времени брёвен.
Маленький каменный остров, зажатый между небом и водой, напрягая гранитные мышцы уже тысячи лет, не давал себя окончательно растерзать вцепившимся в него стихиям. Пожалуй, он был самым крошечным из гряды древних скал, выступающих, как хребет исполинского ящера, над бездной нелюдимого северного озера.
Никто точно не знает, когда сюда пришли первые монахи, по монастырскому преданию, это произошло ещё в апостольские времена. Доподлинно известно, что после Киевских гор апостол Андрей пошёл на север и, прежде чем устремиться Невой в Европу, к своему бессмертию на косом кресте, он с учениками, якобы, побывал на Валааме и воздвиг средь языческих капищ первый поклонный крест.
У входа в келью стоял высокий шест с перекладиной, на которой висели два небольших колокола. Один, совсем маленький, и лёгкий, мелко позвякивал, другой - посолиднее, старого литья - почти не качался, и ветер, задувая в него, гудел как-то особенно тоскливо. Колокола, повинуясь традиции, имели свои имена - Балабол и Сиплый.
Колоколенка подвывала и уныло свистела в длинных, выгнутых парусом верёвках, тянувшихся от колоколов к железной скобе, вбитой у самой двери. Для скита это было самое тяжелое время. Ладога ещё не встала, а по водам ходить на вёрткой лодке сделалось безрассудно. Короткие времена затишья и спокойной воды, обрывались так же неожиданно, как и возникали. Не успеешь глазом моргнуть, а мелкая рябь уже надувает свои побелевшие от натуги щёки, быстрыми бликами гаснущего солнца мелькнут минуты, и вот вовсю свою неудержимую дурь пошли ходить ходуном «тугие скулы океана». Может, для кого-то это звучит слишком громко, но каким бы ты не был свирепым морским волком, вся твоя отвага в момент смывается ледяной водой, захлёстывающей неказистую лодчонку с допотопным мотором. Среди ревущих волн, как и в одиночных окопах на передовой, атеистов не бывает.
Авель стоял у кряжистой сосны с изувеченной ветрами кроной и всматривался в серую, начинающую закипать кромку слияния воды и неба. Невысокая, крепко сколоченная фигура, обветренное лицо аскета, длинная седеющая борода, подпирающая пытливые, с лёгким азиатским прищуром живые серые глаза, большой морской бинокль на груди делали его похожим на предводителя разбойников, но старый суконный подрясник, поверх которого была одета длиннополая стёганая безрукавка да потёртая скуфейка на голове, выдавали его принадлежность к духовному сословию. Иеромонах поднял к глазам бинокль, казалось, окуляры вросли в глазные впадины, губы шептали молитву, и вот, усиленная оптикой на тёмном фоне большого соседнего острова, вынырнула продолговатая чёрная точка. Окружённая белыми облачками волн, она постепенно росла.
«Ну, слава Богу», - с облегчением вздохнул священник и, опуская бинокль, широко перекрестился.
Прошло ещё добрых минут сорок, прежде чем вконец измотанная волнами лодка, кое-как дотянулась до жалобно скрипящего и грозящего рассыпаться по дощечкам причала. Из крохотной деревянной рубки на корме с трудом выбрался бородатый человек и, неуверенно ступая по настилу, покачиваясь, как пьяный, из стороны в сторону, стал помогать иеромонаху затаскивать свою длинноносую посудину в искусственную бухточку, а потом и на берег. Немного передохнув, оба принялись за разгрузку, и ещё засветло всё было перенесено к кельям и погребу.
- Я, отче, много не грузил, боялся как бы не опрокинуться.
- Ничего, думаю, до ледостава хватит, - вытирая взмокший лоб рукавом, отозвался батюшка. Голос у него был тихий, внятный, слегка хрипловатый. - Главное, лекарства привёз, теперь, думаю, дела у нашего Андрюши веселее пойдут.
- Я уж, батюшка, Пилюлькина так застращал вами, что он на лучшие таблетки раскошелился, и все не наши, импортные.
Управившись по хозяйству, они присели передохнуть на лавку у крохотной избушки в два небольших окна. На западе развиднелось, и сквозь редеющие облака показался узкой ярко-белой полоской закат. С востока, косматясь, медленно двигался ночной колючий мрак, впереди которого полз промозглый зимний холод.
Андрей, келейник отца Авеля, простудился, искупавшись в прошлую среду в студёной Ладоге. После обеда он затеял рыбалку, и хотя в это время рыба по всем правилам не должна была ловиться, молодой послушник за какие-то полтора часа умудрился натаскать почти полведра окуньков, несколько судачков и даже одного упитанного сига. Поднялся холодный ветер, камни моментально обморозило, и он со всего маху, поскользнувшись, шлёпнулся в воду. Сломал спиннинг, весь промок, благо, хоть мешок с рыбой не потерялся.
Все медицинские старания батюшки больших результатов не дали, простуда брала своё, поднялся жар. Надо было плыть в монастырь за лекарствами или вести туда больного. Сергей, третий насельник скита, главный мореход и капитан видавшей виды, но пока крепкой длинной лодки по имени «Дора», рисковать ещё одной жизнью наотрез отказался и, как рассвело, уплыл один.
Авель весь день не находил себе места. Рация, как назло, враждебно трещала, хрипела какими-то потусторонними голосами, передавала штормовые предупреждения, горланила песни, материлась, и, казалось, того гляди, вовсе развалится от переполнявшей эфир мерзости.
Но всё, благодаря заступничеству святого Александра Свирского, вроде, обошлось. И Сергей благополучно вернулся, и Андрею ещё до возвращения лодки стало лучше. Он попросил есть. Авель с радостью заботливой няньки разогрел остатки ухи. Заварил хорошего чаю. Молодой организм сам, без помощи химии выталкивал из себя прицепившуюся к нему заразу. Ну, а уж теперь, с такой аптекой и вовсе через пару дней придёт за благословением на рыбалку.
- А что, отче, похоже, сегодня ночью и зима может стать.
- Пора уж, и так нас Господь балует, третья седмица Филиппова поста идёт, пора бы и снегу.
Поужинав, разошлись на вечернее правило по своим кельям.
Сергей - в недостроенный келейный корпус, хотя келейный корпус - пожалуй, громко сказано. Это было бревенчатое невысокое строение с общей комнатой и тремя крохотными клетушками, одну из которых общими силами обустроили и приладили для жилья. Вход в корпус пока закрывался щитом, сколоченным из неструганых досок.
Войдя в настылый сруб, Сергей подумал: «Надо обязательно, когда Андрюха поправится, соорудить из этого же щита нормальную дверь. Неровен час, озеро встанет, и на остров снова пожалуют волки. Отец Авель рассказывал, сколько страху и бед они натерпелись от них в прошлую зиму».
Забаррикадировавшись, он толкнул свою дверь.
Келья обдала теплом натопленной печки, запахом воска, глины, керосиновой копоти, сохнущих трав, вчерашней каши и ещё чего-то знакомого, неуловимо монастырского. От колебания воздуха крошечное пламя лампадки качнулось, по лику Спасителя скользнула лёгкая светлая волна, как будто Христос улыбнулся Сергею, радуясь его счастливому возвращению.
«Батюшка печку истопил», - крестясь, подумал с теплотой послушник и, прочитав «Отче наш…», опустился на жёсткое деревянное ложе, покрытое тёмно-синим солдатским одеялом. Сил хватило только на то, чтобы снять сапоги.
Скитское житьё, особое, неспешное, более суровое и молчаливое даже по сравнению с удалённым от мирской суеты монастырём. Из скита в монастырь как в большой город приходишь, кругом люди, разговоры, суета, машины ездят, в трапезной от стука ложек и кружек в первые дни кусок в горло с трудом проталкиваешь. А уж летом, когда паломники да экскурсанты, вообще одни искушения. Поэтому скитские без особой охоты посещают метрополию и общаются с остальной братией, а, справив свои дела, торопятся побыстрее улизнуть восвояси. Местные острословы называют их дикие монахи. Однако все шутки смолкают, когда разговор заходит о крепости веры и иноческом подвиге, здесь все взоры устремляются на отшельника, а он, как правило, молчит. Но до чего же красноречиво это молчание, порою оно посильнее богословского трактата, надо только уметь его слушать.
Авель любил думать о пустынножительстве. Все пять лет своего монастырского житья он мечтал, стремился и готовился к этой жизни, и вот уже год как он на острове, а кажется - всего месяц. Один опытный старец говорил ему: «Дни и недели в скиту тянутся долго, зато годы быстро бегут».
Свою прошлую жизнь он не любил вспоминать, пожалуй, кроме настоятеля да духовника никто и не знал, что в прошлом он офицер, успел повоевать, был ранен, но Господь миловал, чужой крови и жизней на нём не было.
Мысли, цепляясь одна за одну, тянулись бесконечной вереницей. Чутким внутренним зрением, иеромонах уже научился распознавать приближение опасных, недуховных помыслов, вызывающих смятение и ненужные мечтания. Ёкнет сторожок, и жди - казалось бы, за самой безобидной мыслишкой (ты только дай ей волю!) такой табун черноты ввалится, что и за месяц исповедей, молитв и трудов не отойдёшь.
Поначалу он этого пугался, спешил молиться, но и сквозь охранные слова молитвы пролазили, продирались порой до того мерзкие образы, что в пот бросало. Никакие книги не помогли ему в этом вечном, как мир, противостоянии, пока он сам не намучился, не настрадался, не выплакал смрад и горечь своих грехов. Стоя на первых ступеньках устремлённой вверх лестницы, он с трепетом вспоминал постриг, как он полз по живому коридору с деревянным крестом в руке, ничего не видя по сторонам, полз к свету, оставляя позади мерзость прошлой жизни, привычки, достаток, фамилию, имя, одним словом – всё. В тот день умер Игорь Заслонов и родился ещё никому не известный монах.
Мысли, бесконечные и бесшумные, как длинный шнурок монашеских чёток, перебирал Авель, лёжа на примитивной кровати в своей нищей и этой нищетой милой и уютной хибарке. Ровно горела лампадка, в приоткрытую дверцу низкой печки дышали жаром подёрнутые пеплом с редкими лепестками синеватого пламени угли. Ветер почти стих, крупными хлопьями на подмёрзшую землю, падал чистый, как грядущее Рождество, снег.
