Под ногами лежал странный, беззвучный и постоянно движущийся мир, населённый плоскими причудливыми тенями, живущими своей копошащейся жизнью. Мы часто любуемся их хитросплетениями, но никогда не задумываемся о смысле их немого крика и умоляющих жестов, с которыми они бросаются под колёса наших автомобилей. Как правило, мы не замечаем этого самопожертвования и летим дальше. Тени вне нашего понимания, а может, просто мы, отвергнув в своей гордыне родившее нас солнце, разучились понимать родственные нам души. Люди и тени – дети одного Солнца, одного Света, сотворившего наш мир и иллюзию этого мира. И кто с определённостью скажет, где заканчивается реальность и начинается иллюзорность, может быть, тени – всего лишь плоские обложки трёхмерного пространства, из которого кто-то временно извлёк животворящий свет вечного Светила. Может, тени – единственно доступные нам проводники из одного мира в другой?
- с лёгкой синевой, почти прозрачная пелена новорожденной летней ночи медленно опускалась на разомлевшую от вечерней неги землю. Готовая к любви, она скинула с себя ненужные лохмотья условностей и, прогнув девственную спину косогора, вожделенно выпятила в небо грушевидную гору, которая резко обрывалась у обмелевшего в это время Днепра.
Костёр горел без дыма, и только люди, сидевшие под изумрудным небом, отбрасывали на ещё серую, сумеречную окрестность извивающиеся в своём вечном танце тени.
Нас было много, мы были вдвоём, и вечер переполнялся нашим тихим, неспешным разговором, похожим на нежное обнюхивание восхищённых друг другом щенят. Мы сидели рядом и, вдруг одновременно замолчав, с туповатой неотрывностью уставились на живое рыжее пламя. О чём я думал тогда, не помню, о чём думала она, не знаю, а приставать с вопросом: «О чём ты думаешь?» я ещё не научился, и это пока не стало привычкой.
Мы сидели и почему-то боялись шелохнуться. Хворост, прежде чем превратиться в тлен, с тонким, змеиным шипением выдувал из себя накопленный годами солнечный жар. На изгибающихся тонких цилиндрических телах с тёмными пятнами подпалин, разрывая струпья серого пепла, то и дело взрывались синевато-бледные протуберанцы. Эти маленькие сполохи, как тонкие язычки газовой конфорки, питали собой большое пламя, окатывающее горячим струями наши окаменевшие от гипнотической пляски огня лица.
Там за дрожащим пологом огня, за тёмной поймой древней реки, у невидимой кромки горизонта ещё едва различимо теплилась сероватая полоска. Там лежал, вожделенный для Востока Запад. Туда ушёл сегодняшний день. Мы смотрели ему вослед, переполненные желанием друг друга. День уходил, и мы его не жалели, мы ещё не знали настоящей цены времени.
О, если бы я тогда мог заглянуть за наши спины! Тени, рождённые нами и огнём, бесхитростно и открыто, год за годом предсказывали нашу дальнейшую жизнь.
Будущее у нас за спиной, и мы его не видим. Впереди только прошлое, над которым мы имеем власть, в котором мы можем бесконечно долго рыться, как в пахнущих вечностью лавках букинистов. Перед нами только прошлое да тонкая полоска нынешнего дня. Может, именно это и спасает нас от самих себя, заставляет жить, рожать детей, строить дома, сажать деревья, убивать в себе змею зависти и сомнения, а главное, не думать о смерти – итоге любого будущего.
Я был ещё желторотым и только начинал постигать азы одной из древнейших наук, имя которой – социальная проституция. Пройдёт немало времени, прежде чем я сам признаю себя профессором в этой хитрейшей из существующих на земле области знаний.
Юная женщина, надышавшись пылью кулис провинциальных театров, с трудом пережив перехватывающую дыхание любовь к заглавным в театре мужикам, с брезгливостью вытерпев сопящую тяжесть главрежей в гримёрках, с опаской и недоумением косилась на робкого молодого человека.
Костёр неспешно догорал, тонкие струйки сизоватого, растворённого ночным мраком дыма, по-кошачьи изгибаясь, тянулись сквозь нас к клубящейся юным туманом лощине. Озноб уставших от поцелуев и робкой близости, разделённых лишь летними трикотажными условностями тел постепенно набирал силу флаттера, и неизбежное случилось. Два одиноких стона, объединённых древней нечеловеческой силой, влились в вечный рёв неиссякаемого потока жизни.
Солнце проснулось раньше нас и осторожно ползало по размягчённым усталостью и сном лицам, хотя довольные и о чём-то беспечно улыбающиеся мордки с большой натяжкой подпадали под определение «лицо». В белорусском языке есть очень ёмкий двойник слова «лицо» – постыдь. Наверное, тогда солнце со свойственной ему в тех местах нежностью легонько трогало наши постыди. Позабывшие стыд, замысловато переплетясь, мы ещё спали, а светило уже выталкивало из-под нас нашу первую общую тень. Первую тень нашего прошлого.
Сегодня в прошлом большая часть жизни.
Асфальт был старым, вылинявшим, сбитым временем и людьми в звенящую окаменелостью корку. Высокие заборы из вымазанного серой извёсткой ракушечника от яркого крымского солнца казались ослепительно белыми и заставляли щуриться. От множества света, как и от его недостатка, человек почти одинаково слеп.
Теперь я часто во время короткого сна брожу по этим узким улочкам старого приморского города. Вдыхаю его запахи, замешанные на вечном и ничем не перебиваемом, терпком аромате тёплого моря. До недавнего времени я не знал, что счастье и одиночество имеют одинаковый запах. Оказывается, моё прошлое – это всего лишь питательная среда, своеобразный планктон моего одиночества, и мне остаётся только ждать, когда оно его дожрёт вместе со мной.
На том старом асфальте сегодня живут новые тени, и я уверен, что их опять никто не замечает. Быть может, только подслеповатые старухи, пережившие своих мужей и самих себя, видят на сероватом шершавом камне что-то своё и скалят беззубые рты в размытых годами и горем улыбках. Я растерянно шарю глазами по знакомым белёсым трещинам и выпирающим из пересохшего гудрона камешкам, в надежде отыскать среди них хотя бы куцый обрывок нашей общей, когда-то давно рождённой на Днепровской горе тени и не нахожу её. Тень женщины вобрал в себя застенчивый огонь крематория, моя – нелепо лежит у ног в бледном свете компьютерного экрана.
В оконное стекло, матовое от полной луны, беззвучно бьются чьи-то пугливые тени, я их не гоню, я сижу и разговариваю с ними, и более благодатных слушателей ещё не встречал. Я не хочу, чтобы всходило солнце и мир обретал конкретные черты реальности, я с нетерпением ожидаю ответной откровенности забредших ко мне ночных странников.
Когда это случится, моя тень тоже пропадёт со старого асфальта, и я наконец узнаю, о чём, умоляюще заламывая руки, мне пытались рассказать странные плоские существа.
