ПЛАЧ ОДИНОКИХ

Одиноким нельзя стать, одиноким надо родиться и с этим родимым пятном прожить всю свою жизнь, так и не поняв, зачем столько разных полузнакомых людей бродило долгие годы рядом с тобой. Моему поколению почти с пелёнок внушали, что каждый человек ─ творец своей жизни и только он, венец природы, может властвовать над своей судьбой, а заодно и над всей природой в целом, приноравливая её под свои не всегда разумные мечты и нужды. Поразительно, но этому верили. Правда, вера выходила какой-то надрывной, с тоской и проклятиями. Вообще у нас с верой исторически не ладилось, хотя всё в любезном отечестве зиждилось на этом загадочном, абсолютном чувстве, никому не оставлявшем возможности на сомнения и колебания, ибо не было в России более страшного преступника, чем усомнившийся.

Колеса раздолбанной, видавшей виды телеги громко спотыкались о истёртые пешеходами и транспортом, серые с рыжими искорками камни городской мостовой. Луна, вывалив своё неизвестно с кем нагулянное брюхо, бессовестно и нагло пялилась в занавешенные темнотой окна одинаковых в своей обшарпанности и дряхлости домов, меж которых неспешно плелась странная процессия. Кляча с провалившейся от старости спиной в бледном свете «цыганского солнца» была похожа на обтянутый ломкой кожей скелет. Казалось, дунь ночной ветерок, и это абсурдное существо рассыплется в прах. Но сжатая упряжью и оглоблями лошадка покорно и весьма твёрдо плелась за длинным, сутулым человеком, возраст которого определить в зыбком свете безрассудного светила было весьма затруднительно. Человек одной рукой держал жалобно позвякивающую уздечку, елозившую на усохшей конской морде, другой ─ обжигающую пальцы самокрутку, по-разбойничьи спрятанную в кулак. Красноватый огонёк, бросив неровные сполохи на давно не бритые щёки и вылинявшую ткань застиранной рубахи, на какое-то время угасал, чтобы чуть погодя вспыхнуть вновь. Телега с невысокими дощатыми бортами была наполнена какими-то бесформенными тюками и узлами, от причудливых теней окончательно потерявшими свою форму. Чуть позади, быстро перебирая короткими кривыми лапами, бежала странная в своей беспородности собака. Судя по всему, в бедном существе было намешано столько кровей, собачьих наций и рас, что пробраться к её первооснове уже не представлялось возможным, да и следовало ли этим заниматься на собачьем уровне, когда почти всё человечество давно переплавилось в некий причудливый конгломерат чуждых друг другу генов и кровей, готовых к самым непредсказуемым мутациям. Рядом с собакой плелась сгорбленная старуха в каких-то причудливых одеждах. Толстый суконный платок в серо-грязную клетку сполз на затылок, обнажив редкие бесцветные волосы, сбившиеся в жидкие пряди, сквозь которые отталкивающе блестела серая старческая кожа. Лицо старухи было поднято к луне, высохшие и погребённые в сотнях глубоких морщин губы беззвучно шевелились, словно она что-то говорила древнему светилу. Поражала своими размерами клюка, на которую опиралась ночная странница. Это была даже не клюка, а какой-то загнутый крючком посох, с подобными палками на древних картинах и гравюрах изображали старозаветных патриархов и языческих жрецов.

Луна на несколько мгновений по какой-то, только ей ведомой нужде, нырнула в небольшое белёсое облако. Подслеповатая серая мгла размыла и почти поглотила дома, деревья и странную компанию, куда-то бредущую по горбатой от старости мостовой одной из окраинных улиц. Нет, всё это не исчезло, просто на какое-то время потеряло резкость, провалилось за грань реальности. Когда огромное брюхо ночной блудницы выкатилось из-за небесной занавески, улица была пуста, и, казалось, только глухое эхо от ударов неподкованных копыт о камень да лёгкий стук посоха ещё какое-то время висели в неподвижном серебряном воздухе.

Не обнаружив привычной картины на прежнем месте, луна заскучала, но вдогонку бежать поленилась. Её внимание привлекло окно, распахнутое на втором этаже приземистого, похожего на казарму дома. В нём, уперев руки в широкий подоконник стоял обнажённый мужчина и безразлично смотрел куда-то далеко, в ту беспредельную даль, что иногда открывается людям в такие вот лунные ночи. Голого человека звали Виталий, и он понятия не имел о беспредельных далях, которые мог сегодня созерцать. Виталий был материалистом и во всякую, ставшую сегодня модной, ирреальную чушь просто не верил. Сюда, на эту старую тенистую улицу он приходил редко и ещё реже оставался здесь ночевать, но засевшая где-то глубоко внутри ещё институтская любовь всё тянула его, как магнит, в пропахшие веками и чужими жизнями комнаты с неестественно высокими потолками и почти крепостными стенами. Он давно отметил одну странность своих визитов к Ритке, почти все они приходились на полнолуние. Сначала он это связывал с зарплатой, которую выдавали в конце месяца. Когда же деньги начали платить нерегулярно, а потом и вовсе на полгода забыли об этой некогда столь обязательной процедуре, он списал лунные циклы на случайные совпадения. Деньги к этому времени уже перестали играть для него какую-то значимую роль, они были у него всегда. В отличие от многих своих собратьев по новой буржуйской жизни, Виктор не воровал, не ловчил и не скупал за стакан водки у бывшего гегемона акции, будучи главным инженером, он уцепился в свою родную шахту, не дал её развалить, разбазарить. Больше всего хлопот и неприятностей в этой смертельной схватке ему досталось от представителей ещё совсем недавно самого прогрессивного класса, который с голодным остервенением рванул из большевистской халявы в халяву капиталистическую.

На первом же вольном собрании, где чуть не разорвали бывшего директора, человека доброго и отдавшего всю свою жизнь горняцкому делу, Виктора единодушно избрали генеральным. Сказать честно, он долгое время не мог определить, чем эта должность для него стала ─ благом или досадной неприятностью. Ещё до приватизации, в эпоху рабочих комитетов и стачкомов, ему хотелось бросить всё, послать работяг на хрен, отстоять один цех и начать своё дело, но что-то удержало его от этого, может, природная злость, а может, дурацкая привычка всё доводить до конца, одним словом, Виктор не сломался и выстоял. Далось это непросто. Он в мельчайших подробностях помнил переходящие в истерику рассказы жены об обысках, которые устраивали подвыпившие активисты рабочего комитета, когда его не было в городе. Они вечером несколько раз рвались в его старую квартиру и требовали предъявить содержимое холодильника, дескать, «а покажь нам, чем начальство питается, в то время как простой работяга с порожним желудком пашет?» Обшарпанный «Минск», к огорчению стражей равноправия, с завидным постоянством оказывался почти пустым и, кроме домашних солений, ничего более калорийного не содержал. Обследовав на всякий случай шкафы, рабкомовцы уходили, оставив реветь перепуганную женщину и детей. Всё это было давно в прошлом. Сегодня он, Виктор Петрович Захребов, богатейший человек в свомм регионе, практически не зависящий ни от кого, включая государство, лохмотья которого безвольно болтаются на уже переросшей его стране, мешаясь и стесняя её дальнейшее движения.

Виктор глубоко вздохнул и, ещё раз безразлично глянув на луну, шагнул обратно в комнату. На широкой кровати, закутавшись по горло в лёгкое одеяло, сидела, прижавшись к тёмной деревянной спинке, красивая миниатюрная женщина. Большие, не по возрасту блестящие глаза смотрели умно и строго. Для Риты занятие любовью было самым ответственным делом в жизни. Она любила этот процесс, ждала, стеснялась его и до полуобморочного состояния боялась. При этом страх был разноплановым, с полным набором всевозможных угроз, да к тому же ещё переплетённых друг с другом, от чего это всепоглощающее чувство напоминало отечественную стратегию национальной безопасности, когда и угрозы никакой нет, а бояться надо – нутро требует. Правда, спроси её кто-нибудь: «чего ты боишься?», вряд ли бы он получил вразумительный ответ. Рита боялась и, пожалуй, это было главным в сумасшедшей круговерти ощущений и переживаний, которые придумал Создатель для краткого мига безраздельного единения мужчины и женщины. Когда все страхи себя исчерпывали, гудение крови в висках стихало, а лихорадочный озноб обращался в сладостную, щемящую истому, Рита становилась сама собой. И вся огромная вселенная на какое-то время помещалось в её маленьком сердце. Она с обожанием смотрела на своего любимого мужчину, продолжая впитывать в себя его запахи, тихие звуки успокаивающегося дыхания, покатые линии большого тела и ещё целую кучу всевозможных разностей, которым и названия нет, хотя живут они в женщинах сотни тысяч лет, но в каждой свои.

Её мужчина стоял в потоках небесного света, который мелкой алмазной искоркой слегка поблескивал в каплях остывающего пота на его правом плече, левое, дальнее от неё, не бликовало, а казалось высеченным из чистейшего белого мрамора. Ей, вдруг, захотелось сильно зажмуриться и, сломав все условности, поделившие мир на реальность и образ, протолкнуть глубоко внутрь себя это лунное окно, на дрожащем глянце которого было невесть каким образом запечатлено изображение самого родного ей человека. Протолкнуть, вобрать, спрятать и умереть, чтобы навсегда отнять его у людей, у работы, у другой женщины, у скучной в своей суматошности жизни.

─ Ритёнок, ты что плачешь?

─ Это тебе пригрезилось. Постой ещё немножко у окна, ─ она просяще выставила перед собой крошечную ладошку, ─ мне кажется, что в мире сейчас что-то происходит, а может, это происходит во мне. Скорее всего, это нарушенное тобой одиночество, пытается возвратиться на пока ещё занятое место. Оно отвыкло, что со мной может быть кто-то, кроме него. Тебе было хорошо?

─ Мне никогда с тобой не бывает нехорошо. Мы вместе уже целую жизнь, а ты всё задаёшь этот детский вопрос...

─ Взрослеть уже поздно, скоро состарюсь. Какая необычная луна. Ты посмотри… А знаешь, это луна одиноких. Это наша с тобой луна. Представляешь, сколько она нас искала и вот сегодня нашла. Я, кажется, всё поняла. Нам надо прекратить встречаться...

─ Я этого не смогу сделать, – севшим от неожиданности голосом произнёс Виктор, торопливо присаживаясь на край итальянской кровати, которую он года три тому назад подарил Рите. – Ты не можешь, не имеешь права не то что говорить, даже думать об этом. Ри, ну давай завтра всё брошу, и мы махнем куда-нибудь на острова. Ты ведь любишь острова? – Он осторожно коснулся пальцами её лица. Господи, как он её знал! Почти на молекулярном уровне. Он мог предвосхитить любое её желание, угадать следующее слово, ещё только рождающееся в глубине её дыхания. Иногда, Виктору казалось, что все эти знания были в нём всегда, а не возникли в течение долгих лет их странной любви. – Ри, ну перестань, всё пройдёт, это твоя чёртова луна во всём виновата. Мне вон только что пришло в голову, что приезжаю я к тебе последние лет семь почему-то именно в полнолуние.

─ А у нас с тобой и первый раз всё произошло в полнолуние. Ты разве не помнишь? Я ─ первокурсница, глупая и наивная, ты уже выпускник-заочник. Самоуверенный и опытный. Огромная луна на веранде Мишкиной дачи, я тогда чуть сума не сошла от радости! – Рита, обвив руками его шею, зашептала в ухо, ─ Я тебя люблю, очень, очень. Но встречаться нам больше не надо.

─ Почему? Ну, если ты хочешь, давай поженимся. Ты же знаешь, что я без тебя не смогу жить. Мне необходимо, чтобы ты где-то была. Ты ─ мой земной дом, и моё одиночество нисколько не меньше твоего. Я живу глупой жизнью, окружённый прилипалами и эгоистами. Если бы ты знала, как всё надоело. Я боюсь завтрашнего дня, зияющего сегодняшней пустотой. Давай я быстро всё улажу с разводом, слава Богу, дети уже взрослые. Того, что я заработал, хватит на всех.

Виктор замолчал, слушая её сопение. «Ну почему всё так глупо происходит? Почему твой промысел, Господи, так лукав? Что из запретного я сотворил, за что ты собираешься отнять у меня это спасительное пристанище?

─ А никто у тебя ничего не отнимает, – как будто подслушав его мысли спокойным ровным голосом произнесла Рита – просто уже слишком поздно. Поздно. Какое странное слово. Поз-Дно. Дно уже Захребов, ты разве не чувствуешь? Просто, мы родились одинокими, и с этим ничего не поделаешь. Не знаю, возможно, повернись тогда давно наша жизнь по-другому, может, и мы смогли бы победить сие проклятие и быть вместе. Не знаю. А всё, видишь, как сложилось. Конечно, ты будешь возражать, но в нашем случае это не имеет никакого значения. Просто всё случилось само собой. Два одиночества не анигелировались, а выросли до размеров вселенной, и уже от нас не зависят, если мы будем их дальше кормить, они сожрут нашу любовь. Только не подумай, будто я тихо помешалась. Нам просто надо остаться такими, какими мы есть. Остаться любимыми. Мне грустно, что когда-то давно я испугалась и не родила себе твоего ребёнка. Дети ─ единственное лекарство от одиночества, хотя это скорее просто его оттяжка. Ты, знаешь, самая страшная беда человечества не атипичная пневмания, а именно одиночество, но этого, пожалуй, никто не знает.

─ Пойдем пить чай, ─ перебил её Виктор. – Мне кажется, что мы несём полную чушь. Какое одиночество, вот же мы, рядом! – Он сгреб хрупкую, почти невесомую женщину в охапку и закружил по комнате. – Попробуй нас оторвать друг от друга, мы же одно целое! Перестань меня пугать, я и слышать ни о чём не хочу. Любимый мой человечек, поверь, я всё улажу.

─ Эх, глупый ты глупый, хотя и старше почти на целый десяток. – Она потрепала его, как школьника, по затылку. – Верни меня на место, а то расплещешь. Просто сегодня я всё поняла, знаешь, так сразу раз ─ и всё встало на свои места, даже как-то странно, наверное, время приспело. Ты стоял там, у окна, весь в луне, такой мраморный, красивый. А я смотрела, даже мыслей каких-то особых в голове не было и вдруг бах! Осенило что ли? У меня такое бывает. Отец говорил, что это от бабки. Она у меня ведуньей была. Старая такая, с огромной клюкой. Люди её не любили. Папа после войны едва успел её ночью вывезти из нашего города. Бабушку хотели сжечь соседи, верившие, что она порчу на скотину насылает. А она наоборот коров, да и их самих лечила. Я её ни разу не видела, даже на фотографии. Первый раз со мной это в тринадцать лет случилось. Месячные начались, и я почувствовала, что скоро заболеет тетя Оля. Она через полгода после этого умерла. Поначалу я пугалась, а потом привыкла, главное, не перечить и не пытаться что-нибудь сделать наперекор.

─ Погоди, ─ опуская Риту на кровать, серьёзным голосом произнёс Виктор, ─ ты мне голову не дури. У тебя кто-то появился? Только давай честно, ладно?

─ Все-таки примитивный вы народ, мужики. Я ему серьёзные вещи говорю, а он... ─ Рита обиженно махнула рукой. – Нет у меня никого, да и не было. Какие-то мелкие попрыгунчики, они не в счёт, может, когда-нибудь, за одного из них я выйду замуж. Пока не знаю, а ты так и останешься лунным и красивым, и никому я тебя никогда не отдам. Ты мой. Я знаю, что чем дальше я буду от тебя находиться, тем крепче ты будешь во мне сидеть, как большой надежный гвоздь.

─ Ри, ну не сходи с ума. Какие гвозди, какое расставание? Мы прожили вместе целую вечность. Моя семья ─ пустая условность, изменить которую ты не хотела сама. Ты же с завидным постоянством, когда я заводил разговоры о разводе, твердила, что никогда не станешь причиной чужого одиночества и неполноценности детей. Все дети выросли. Моя жена ─ самостоятельный человек, крепко стоящий в бизнесе. Нам уже не по семнадцать. Давай решим всё сейчас. Я понимаю, сколько тебе пришлось пережить из-за твоего неопределённого положения. Неужели ты думаешь, что я об этом не думал? Не переживал? Да иногда я готов был разорвать себя собственными руками. Не знаю, может, я действительно в каких-то вещах бесхребетный. Ну, прости, а?

─ Господи, что мне с тобой делать? – Женщина нежно коснулась его шершавых щек. ─ За что мне тебя прощать? Ты даже не представляешь, как я счастлива с тобой. Ты целый мир, как тяжёлую ветку вскипевшей сирени, нагнул к моему лицу. Всё, что у меня есть, ─ она обвела вокруг руками, -- всё это сотворил ты, да и меня ты сделал такой, какая я есть. Прости, я, конечно, набитая дура, зачем было затевать сегодня этот разговор. Мало ли чего пригрезилось. Извини. Я быстро сбегаю в ванную.

Босые ноги легко зашлепали по паркету. Растерянно пискнула дверь и, оставив на полу жёлтый продолговатый вымпел света, как приоткрытая книга, поманила к себе опешившего от её слов мужчину. Натянув домашние широченные штаны, Виктор поплёлся на кухню ставить чайник.

Негромкий шум воды привлёк внимание уставшей от одиночества луны и та, цепляясь, чтобы не сорваться вниз, за крыши соседних многоэтажек, почти ввалилась в окно спальни. Кровать, изуродованная бегством от одиночества, стояла сиротливо и тихо, как бедная родственница, случайно пришедшая на чужие похороны.