Ивану вдруг сделалось всё безразлично. Внутренний свет погас. Вне его вовсю бушевало яркое зимнее солнце, снег, расцвеченный различными оттенками окружающего мира, ослеплял и звал радоваться. Казалось, что всем хотелось, презрев свою взрослость, нырнуть в эти девственные кристаллы и, озябнув, выскочить из сугроба, по-собачьи отфыркиваясь и отряхиваясь от набившихся повсюду снежинок. Но, увы, это только казалось. Шумная компания молодых людей, разогретых спиртным, с присущей этому возрасту беззаботностью отрывалась по полной форме. Двери и окна дачи были разверзнуты настежь, несколько источников музыки, перенапрягая сабуферы, выплёскивали в атмосферу поразительную звуковую гадость, однако, присутствующие, по всей видимости, этого не замечали. Их лица источали предел восторга, и, если бы не пугающая пустота глаз и примитивность словарного запаса, который вряд ли бы удовлетворил даже весьма непритязательных персонажей Ильфа и Петрова, можно было бы искренне порадоваться за эту стайку вполне симпатичной молодёжи, презревшей трудности зимнего бездорожья и забравшейся на край цивилизованного мира.
Иван сидел молча, закутавшись в старый отцовский тулуп, который всегда жил на даче и, по мере роста их семейного благосостояния, кочевал с уменьшающимся количеством старых вещей из одного дома в другой. Пиво тонкой ленивой струйкой стекало на снег и, оставив рыжую отметину присутствия самца, обесцветившись, проваливалось куда-то вниз и, не достигнув окаменевшей земли, превращалось в бледно-рыжие кусочки льда. Безразличие, родившееся где-то глубоко внутри Ивановой души, быстро заполняло всё его естество. Откуда бралось это странное, неприятное чувство и что служило его первопричиной, он не знал, а спрашивать у кого-то или тем более обращаться к врачам ему и в голову не приходило. Всё случалось вдруг, без всякого предварительного сигнала и не зависело от внешних факторов. Это могло навалиться, что называется средь шумного бала, когда он пребывал в чудном расположении духа. Безразличию всегда предшествовало короткое мгновение пустоты. Как вспышка чёрной молнии, она гасила яркие краски окружающего мира, обесцвечивала его, и только усилием воли можно было вернуть глазам радость разноцветной действительности. Иван не любил всего этого. Нет, он не боялся, просто всё внутри напрягалось, а после, когда это странное состояние пропадало, ещё долго кружилась голова, тело становилось каким-то чужим, ватным.
В сером мареве плавали картинки их прошлой осенней вылазки. Безразличие не мешало вспоминать, в тулупе было тепло, да и мороза, по сибирским меркам, почитай, и не было: всего-то градусов двенадцать, не больше. В тот вечер они сидели в общаге и после дискотеки примитивно надирались дешёвой водкой, смешанной с явно палёным апельсиновым соком, имевшим устойчивый запах цитрусового освежителя воздуха. На современном молодёжном языке это пойло носило вполне пролетарское название «отвёртка». Уже порядком «отвернувшись», кому-то пришла в голову мысль, а не рвануть ли к «Элис»? На этот раз оказалось, что абстрактная «Элис» живёт на даче у Ивана. Правда, переться спозаранку почти за триста километров охотников нашлось не много, зато это были свои в доску, проверенные и на двести процентов «отвёрнутые» люди. Небольшая заминка вышла с отсутствием среди энтузиастов трезвого лица, обладающего правом вождения транспортного средства. Извечная проблема, почти по Шекспиру: «Быть ли не быть?»! Но молодость вслед за бедным Ёриком всегда выбирает «быть». Вести машину снарядили «некрасивую» Маринку. Марина на самом-то деле была весьма и весьма красивой, и её красотой безотказно и далеко не безвозмездно пользовалось полфакультета. Об этом знало почти всё женское население университета и, несмотря на злопыхательства и скверные сплетни, втайне ей завидовало. Марина Некасивинская держалась независимо и подчёркнуто вежливо со всеми. Вырвавшись из своего шахтёрско-барачного захолустья, она, попав в большой, по её меркам, город, не стала комплексовать, а по-деревенски взяла быка за рога. Хотя возможно и не быка, а бычков, и не за рога, а за некие другие ответвления. Одним словом, определив, что путь для бедной девушки с рабочей окраины на вершины достатка и благополучия лежит через опредёленные части мужского тела, она стремительно рванула вверх. И, надо отдать ей должное, во многом преуспела. Однако успехи Мари, как её называли поклонники, впрямую к нашему повествованию не имеют никакого отношения. Как ни бесились девчонки, согласившиеся ехать на Иванову дачу, а сесть за руль из всего предпраздничного общежития смогла только одна непьющая, некурящая и вечно бодрая Марина.
Доехали без приключений. Да и приключаться особенно было нечему. Уставший от ночной дискотеки и алкоголя народ моментально вырубился и являл собой забавное зрелище: этакое переплетение разнополых особей, втиснутых в нутро большой японской машины. На переднем сиденье, проваливаясь в сон, словно теряя сознание, сидел Иван. Его Еленка капризно и нетрезво требовала, чтобы её посадили между ним и небезопасным водителем, но, получив категорический отказ, устроилась на ком-то сзади и, обхватив Ивана за шею, долго шептала ему в ухо слабеющими губами слова нежности и любви. Выходило, что она всё умеет делать не хуже Мари. «Откуда, интересно, она знает, как это делает Некрасивенская?» – подумалось Ивану, перед тем, как он надолго нырнул в серую муть сна.
От неосторожного толчка Иван проснулся. Они подъезжали к повороту на просёлочную дорогу. В отличие от выскобленного до неприличия шоссе, накатанный просёлок утопал в опавших листьях, которые стайками несмышлёных щенков беззвучно прыгали рядом с колёсами. Дальше гаишников не было, и Иван, ополоснув лицо холодной минералкой, приятно шипевшей на небритых щеках, сел за руль. Еленка, уловив движения на переднем сидении, коршуном метнулась вперёд и оказалась между возлюбленным и источником возможной измены. Не заметив ничего опасного, она успокоилась и, уткнувшись в плечо засыпающей Мари, уютно засопела, нежно поглаживая ногу мнимой соперницы, при этом называя её Ваньчиком.
Иван был старше своих сокурсников почти на три года. Поступив в универ, он после первого семестра назло самому себе и тогдашней его любви, Зойке, бросил учёбу и пошёл в армию. Службу вспоминал неохотно, орден, кругоподобный крест, так ни разу на гражданке и не одевал. Красная картонная коробка бережно хранилась где-то в бездонных материнских закромах. Когда к нему приставали с расспросами или с просьбой надеть награду, Иван злился и повторял всегда почти одно и то же: «Это, ма, твоя награда, за бессонные ночи и слёзы, а мне она ни к чему. За войну, как и за беду, награждать нельзя». Отец, в прошлом военный, с гордостью таскающий на себе свои два с лишним десятка юбилейных кругляшек и пару орденов за мирный труд, поначалу кипятился, обзывал его пацифистом, страстно убеждал, что ношение боевых наград ─ это пропаганда мужества и патриотизма, а именно их сейчас так не хватает современной молодёжи. Иван молчал, соглашался и только однажды, когда они с отцом как-то крепко выпили, попытался доступно объяснить предку, что его награда для большинства сверстников всего лишь позорное тавро изгоя, не сумевшего увернуться или откупиться от пустопорожней траты времени и с покорностью скотины давшего себя угнать на застенчивую бойню. И вообще, на Кавказе идёт не та война, наградами которой можно гордиться. Разговор тогда, правда, так и не сложился, каждый остался при своём мнении. Ивану часто хотелось поговорить с отцом о чём-то серьёзном, основательном да как-то то не было повода, то времени, а когда находилось и то и другое, разговор очень быстро сбивался на какую-то пресную бытовуху. Вот и накануне этой поездки очередная попытка обратилась в скороговорку на бегу.
«Не знаю, может, действительно права Еленка, которая твердит, что отцы начинают серьёзно относиться к своим сыновьям только после того, как те обзаведутся своей семьёй и принесут деду с бабкой здоровых, постоянно орущих и тем приводящих их в неописуемый восторг, внучат. Странно вообще получается вот я, к примеру, и старше Еленки, и опытнее, и воевал вроде, а всё равно она быстрее в житейских хитростях разберётся и сумеет настоять на своём. И с отцом она умудряется вести вполне обстоятельные беседы. Конечно, с внуками это старая уловка. – Он глянул на мирно сопевшую Еленку и нажал на газ. ─ Всему своё время.
День был тихим и незаметным, как дыхание спящего ребёнка. У осени есть такие необычные дни, когда мир становится необычно прекрасным и невидимая энергия, накопившаяся за солнечное лето, выплёскивается фонтанами самых необычных красок. Машина катилась по лесной, вцепившейся в косогор, дороге. Ивану было хорошо, продолжать свои невесёлые и запутанные думы не хотелось. Витавшие в салоне звуки только усиливали бултыхающееся внутри чувство покоя и удовлетворённости. И вдруг в какой-то момент он почувствовал, что абсолютно всё стало ему безразлично. Он никогда не заглядывал в себя, не рылся в своих мыслях и переживаниях. Не было в этом нужды и потребности. Всё произошло вдруг, как будто над миром взошло чёрное солнце. Ивану показалось, что из него выкачивают воздух и грудная клетка прогибается под тяжестью атмосферного давления. Он нажал на тормоза, но машина продолжала неспешное движение. Безразличие уже сковало тело, являя ему первые признаки своей тайны. Тайна безразличия к окружающему миру открывалась медленно, нехотя, стараясь его не испугать.
Машина скатилась на большую поляну и остановилась перед красивым двухэтажным домом под красной черепичной крышей, загадочно отражавшимся в тёмной воде небольшого горного озера, прижатого к отвесной диковатой скале, поросшей причудливыми кедрушками на лоснящихся мхом выступах. К дому вела выложенная диким камнем пологая лестница-тропинка, лужайка вокруг была ухожена, листья аккуратно собраны в большие полиэтиленовые мешки. Проспавшаяся ватага удивлённо вертела головами и озадаченно тёрла глаза, словно пытаясь прогнать наваждение. На растерянных лицах застыло искреннее удивление: «Откуда у нас в Сибири взялся кусочек осенней Швейцарии?» Еленка, уже несколько раз бывавшая здесь вместе с Иваном, разрумянившись от переполняющей её гордости, с подчёркнутой вежливостью взяла на себя роль радушной хозяйки. На общем сходе у камина было принято решение ещё немного поспать, благо, день только подбирался к своей полуденной отметке, а уж потом оторваться по полной программе. Оставив в неприкосновенности родительскую спальню, народ как-то незаметно рассосался. На большой медвежьей шкуре одиноко, как Алёнушка у мрачного озера, осталась сидеть Марина.
Настырная Еленка, получив своё, по-детски разметавшись, мирно спала на отцовском диване. Иван, опоясанный полотенцем, смотрел на её красивое и в своей доступности беззащитное тело. Кто она, это странное, умное и капризное существо, к которому он уже успел привязаться? В начале их знакомства казалось, что это он, сильный и уверенный в себе мужик, многое повидавший в свои двадцать шесть, собственным волевым решением впустил в душу озябшее создание, отогрел его, оттёр, затеплил в глазах огоньки надежды. Вырвавшись из выстуженного сквозняками равнодушия мира, Еленка готова была в первые месяцы превратиться в его тень, «в маленького невидимого котёнка, – как она часто повторяла, – чтобы беззвучно свернуться у него за пазухой, быть всегда рядом и отогревать его искалеченное войной сердце». Ивану нравились эти глупости, и он постепенно втягивался во что-то большое, незнакомое, но совсем не пугающее чувство.
Отмахнувшись от воспоминаний, он поймал себя на мысли что отсутствие всегда шастающей где-то рядом Еленки его огорчает, делает раздражительным. «Не хватало тебе окончательно втрескаться, ─ в очередной раз пытаясь разобраться в своих отношениях с девушкой, пустился в нудные рассуждения Иван, ─ а в принципе, что в этом страшного, всё равно когда-то надо будет решаться заводить семью, детей. Вон отец молодчина, женился в двадцать два, до тридцати нас четверых сконстромалил. Говорит, что они с матерью никогда даже не думали над тем, надо или не надо рожать. Раз завёлся, значит должен появиться на свет. Вообще предки молодцы, скитались по свету, жили в каких-то лачугах, детей растили, до зарплаты у кого-то вечно денег занимали, и помогать им было некому. Мы сейчас намного хилее. Да почему, собственно, хилее? ─ возразил он сам себе. ─ Всё в своё время. А может, и наши дети будут когда-нибудь нами восхищаться. А с Еленкой надо решать». Решать, конечно, надо было, но время шло, а всё почему-то так и текло по-старому. Однажды они насмерть рассорились и не встречались две недели. Такого от себя Иван не ожидал. Внутри катался отвратительный ком, давя своей тяжестью на всё его существо. Дни сделались противно-одинаковыми, работа и учёба пресными и неинтересными. Примирение было тихим и сладким, причины размолвки никто тогда так и не вспомнил.
Но всё это было осенью, сейчас уже вовсю хозяйничала зима. Мир заблестел своим зимним разноцветьем. Уронив пустую бутылку в снег, Иван молча заплакал, хотя это сложно было назвать плачем. Всё тело как будто онемело, напряглось, веки плотно сжались, и, если бы не слёзы, катившиеся по впалым щекам, то со стороны могло показаться, что он просто крепко спит. Прошло ещё какое-то время, и он окончательно пришёл в себя и, зачерпнув горсть пушистого снега, сыпанул им в лицо. Крохотные узорчатые льдинки моментально растаяли и, смешавшись со слезами, извилистыми ручейками заскользили по лицу, холодными тоненькими щупальцами поползли за воротник. Медленно Иван встал и пошёл к дому. На крыльце он почти столкнулся с Еленкой.
─ Куда ты пропал? Я уже стала беспокоиться, не махнул ли ты на свидание к своей медведице? – Но, споткнувшись взглядом о пугающее безразличие на окаменевшем лице Ивана, девушка замолчала и тихо прижалась к нему.
─ Еленка, отправь всех в город. Я хочу остаться один. Завтра к обеду приедешь и заберёшь меня. Ладно?
-- Хорошо, Ванечка, только можно я останусь с тобой? Ну что ты здесь будешь одиночествовать. – И предваряя его возражения, по-щенячьи заглядывая любимому в глаза, продолжала голосом профессионального подлизы: ─ Миленький, я всё понимаю, я растворюсь с книжкой где-нибудь в уголочке, ты меня и не заметишь. Только не гони меня.
─ Да не гоню я тебя. Они же все пьяные, и вести машину сможешь только ты. – холодно отрезал Иван. – Всё, иди собирай этих придурков, пусть только за собой блевотину уберут. Я поеду на пасеку, протоплю баню, там и заночую. – Он ткнулся холодными губами в щеку готовой разреветься девушки и, не заходя в дом, пошёл к сараю, у которого стоял, сверкая на солнце своими японскими достоинствами, снегоход.
Обогнув дом по рыхлому, вытекающему из-под гусениц, снегу, Иван выскочил на накатанную дорогу и, помахав Еленке, с силой надавил на рычажок газа. Мир обратился в неистовое движение. Солнечные пятна, заснеженная тайга, причудливые сугробы, искрящаяся белизна и бездонная небесная лазурь ─ всё это слилось во что-то едино, неразделимое готовое в любое мгновение поглотить безумно ревущее бензиновое существо, несущее на себе бегущего от себя человека. Скорость успокаивала, а сопряженная с ней опасность выплескивала в кровь спасительный адреналин. Минут за десять Иван домчался до пасеки, небольшой избушки, срубленной из кедрача, огромного приземистого мшарника, завеянного снегом по самую крышу и походящего более на огромный продолговатый сугроб, чем на хитрое в двойными стенами зимовье пчёл. Чуть в стороне теснились какие-то сараюшки. К домику вела накатанная снегоходами дорога, от него в разные стороны разбегались пробитые в сугробах тропинки. Одна из них огибала сарайки и, скользнув по пологому склону, терялась в густом ельнике. Все эти непрезентабельные строения, обозначающее присутствия человека в вековой тайге, приютились на краю огромной поляны. По рассказам стариков здесь когда-то была гулаговская лесосека, а километрах в пяти отсюда находился один из самых больших лагерей. Сегодня от него не осталось и следа, только огромные, поросшие разнотравьем и мелколесьем поляны – летнее раздолье для пчёл. Тайга не терпит непрошенных гостей и стремится побыстрее растворить в себе любые признаки их пребывания.
заглушил двигатель, слез с источающей тепло техники, поднялся на невысокое крылечко, смахнул рукавом с верхней ступеньки снег и сел. Тишина зимней тайги, сравнимая разве только с безмолвием космоса, окутала пришедшего к ней человека. Сощурившись от усиленного ослепительной белизной солнца, и погрузившись в нирвану молчания, человек сидел не шевелясь, словно боялся обнаружить своё присутствие. Но зимний день обманчив, кажется, только что светило ослепительное солнце, а уже, глядишь, от кедрачей и ёлок потянулись серые тени, рыжими белками заметались в заснеженных кронах прощальные солнечные блики, и тут же, почти моментально, с недалеких гор на этот оглохший от белой тишины мир обрушивался мрак непролазной таёжной ночи. Чтобы поспеть что-то сделать дотемна, надо было торопиться.
Иван развил кипучую деятельность, и скоро над избушкой потянулся в небо тонким ручейком серебряный дымок. Прихватив с чердака пару берёзовых веников, он в чёрных катанках и лёгкой стеганой телогрейке спустился по узкой тропинке к притаившейся над говорливым ручьём баньке. Баня была знатным сооружением, гордостью отца. Просторная, рубленная из первоклассного кедрового бруса, она нависала над небольшой заводью, с открытой широкой терраски к воде вела деревянная лестница, напротив которой в никогда не замерзающий ручей прямо из скалы бил мощный источник с необыкновенно вкусной водой. Отец при всей его прошлой партийности был человеком суеверным и категорически запрещал кому бы то ни было подъезжать к бане на любой технике, пользоваться металлическими тазиками или вёдрами, всё в бане было деревянным, а главное, здесь категорически запрещалось заниматься любовью. На эту тему существовало письменное разъяснение, прибитое на манер воинской инструкции на дверях помывочного отделения. Вникшему в его мистический смысл и принявшему странные слова близко к сердцу было гарантировано воздержание, если, конечно, читавший ещё был в состоянии слагать буковки в слова. А так как любовь предполагала участие минимум двух человек, то в паре трезвый всегда находился, и пугающий запрет постепенно превратился в добрую традицию.
Затрещали в печке берёзовые дрова, к небу заструился второй ручеёк дыма, наполняя дикий морозный воздух надеждой на уют и тепло человеческого жилища. Возвращаясь к избушке, Иван с удивлением увидел, что возле крыльца стоят широкие охотничьи лыжи, подбитые на шорский манер оленьей шкурой. «Интересно, кого это так некстати занесло сюда, ─ по следу было видно, что человек пришёл со стороны глухой тайги. Зимовье в той стороне было километров за тридцать у самого Чёрного Таза. Иван на всякий случай заступил за огромную лиственницу, благо, снега под ней оказалось всего по колено. В это время из-за сараев, учуяв человека, вывернулась знакомая лайка. – Да это же собака Лёхи, ─ с облегчением вздохнул он и, чертыхаясь, заскакал на одной ноге поочередно вытряхивая из валенок снег. Чубук, узнав Ивана, весело завилял скрученным в баранку хвостом и приветливо пару раз тявкнул, предупреждая хозяина о появлении своего.
Вообще таёжные собаки разительно отличаются не только от городских, он и от местных деревенских псов, не столько своим экстерьером, сколько характером и манерой поведения. Они менее многословны что ли, более почтительны к человеку, при этом умудряются каким-то образом с первого обнюхивания оценить любого из двуногих, попавших в их небольшую компанию, главным в которой, безусловно, является хозяин. Бывалые таёжники рассказывали, что иногда собака уходила от своего хозяина, если, по её меркам, тот был недостаточно сильным и смелым, не понимал и не оценивал её достоинств. Тот же Лёха, мужик, которому было давно за пятьдесят, мог часами рассказывать байки про своего Чубука. И когда такой разговор начинался, пёс тут же вылезал из-под нар или выныривал откуда-то из темноты поближе к костру и внимательно слушал хозяина, при этом то одобрительно улыбаясь, то скептически покачивая головой, когда тот перебирал лишку и начинал явно завираться. Лёшка, иной раз мог обратиться к собаке за подтверждением своих слов, однако, как говорили очевидцы, Чубук не всегда его поддерживал. «Да, брешешь ты всё, вон даже Чубук твой морду от стыда воротит». Лёха злился, обзывал пса предателем, обещал неделю не кормить и никогда не пускать в зимовье. Насчёт ночёвок в охотничьей избушке отдельный рассказ. Если день выдавался пустым и, протопав по путику день, к ночлегу подходили без добычи, Чубук насупленно укладывался где-нибудь в подветренном углу на улице, если же с его подачи хозяин добывал тройку-пяток соболей, тут уж он мчался вперёд и пулей влетал в избушку, занимая своё законное место под нарами у буржуйки.
Лёшка уже вышел из домика и с открытой улыбкой ожидал Ивана.
─ Привет, ты какими путями к нам? – спросил тот, обтирая мокрые от снега руки о штаны.
─ Да вот решил посмотреть, как пчела нонче зимует, а то ведь твой батяня-то куда-то за границу, как он говорил, месяца на два сквозанул. Не дай Бог что приключится, с меня же потом и стружку сымет.
─ Ладно тебе, ─ протягивая собеседнику руку, возразил Иван, ─ я бы и сам посмотрел.
─ Посмотреть бы ты, конечно, посмотрел, да вот чтобы ты, интересно, увидел? Ну стоят улики, ну жужжат себе пчёлки...
─ А чего им жужжать, они же спят...
─ Это вы, городские, спите, а пчёлка она спит вполглаза, а сама о лете, да о жизни думает. Как там соседи? Как родительница? Сколько медку на прокорм осталось? Да мало ли ещё чего. Ты это, давай в избушку-то заходи, а я пойду дровишек ещё принесу. Давно не топлено в избе-то было. В баньке подброшу. Ты ночевать здесь-то будешь?
─ Да собирался...
─ И правильно, оно-то нече после парилки по морозу на этой чертовине рассекать, ─ он кивнул в сторону снегохода. – Ты пока поди в избушку да постели поподнимай на шесты. Пущай сохнут да греются, а то морозом, вишь, как напитались.
Ивана всегда удивляла Лёхина манера говорить. Вроде, и не совсем старый мужик, а говор как у столетнего дореволюционного деда. Хотя, судя по пережитому, Лёхе лиха хватило. Деда раскулачили и сослали из родной Беларуси в Сибирь, он где-то здесь недалеко и хуторянил. Крестьянскую хватку, её ничем не изведёшь. Пригнали деда с семейством, он поосмотрелся, пообтерся, и принялся за работу. Года через три опять в зажиточные вышел, опять раскулачили. Лёхиных отца и дядьку раза по два сажали как врагов народа, а кем ещё кулацкие дети могут быть? Сам Лёха родился в длиннющем шахтёрском бараке. Отец умер рано, да с такой жизни много ли наживёшь? Мать, из расконвоированых, осталась одна, на руках трое детей. Старший брат покалечился в шахте, пластом лежал с перебитым позвоночником в их вонючей клетушке, пока лет через одиннадцать не помер. Сам Лёха далеко от родни не ушёл. Первый раз попал в тюрьму ещё мальцом, четырнадцати не было. С дворовыми упёрли из орсовского магазина девять банок тушёнки и латок белых булок. Здесь же радом с магазином в кустах и устроили пиршество. Налопались до отвала, даже домой сестрёнке принёс гостинца. Вот за эти гостинцы и загремел на малолетку. Сеструха по простоте одну булочку подарила подружке, а батей у подружки был известной своей лютостью мент. На следующее утро всё и закрутилось. Мать, да и жена дяди Миши, так этого принципиального блюстителя закона звали, со слезами и мольбами просили не доносить начальству, он ни в какую: «Деды и родители по тюрьмам гнили и отродье их туда же! Что ждать, пока он финку в руки возьмёт и к проходной мужиков с забоя после зарплаты подкарауливать? Этого что ли вы хотите дождаться? – орал он в коридоре на весь барак. – Нет уж, пусть с измальства к лагерной баланде привыкает!»
В четырнадцать как пошёл так почти, с малыми перерывами, двадцать лет и отсидел. В начале девяностых, когда в стране полный бред начался, многие лесные колонии просто побросали на произвол. Охраны особой не было, да и куда в тайге убежишь, кругом несмотря на горы, гиблые болота, до ближайшего жилья десятки километров. Так что остались зэки сами с собой и со своей нелёгкой. Если бы не Лёха, да и ещё один сиделец, подох бы их небольшой отряд с голоду и холоду. Сорок километров но зимней тайге пёхом продирались, почти полторы недели как звери по буреломам блудили, пока до колонии не добрались. А там сразу по зубам за самоволку, да статьей за побег угрожать. Оказывается, что по бумагам их из тайги уже месяц как вывели и в другою зону определили. На бумаге оно всё гладко выходило, Лёха, тот вообще по их талмудам уже полгода как на поселении числился и готовился, как искупивший и осознавший, убыть к месту постоянной прописки во всё тот же родимый шахтёрский барак. Вот такие черти в котелке. Дня два разбирались, звонили, уточняли. С божьей или может, ещё с чьей помощью разобрались. Потом три дня к их делянке на тракторах пробивались. Слава Богу, технику удалось выбить, а то начальник лагеря упёрся и ни в какую.
─ Берите муку, консервы, ищите в деревнях лошадей и езжайте. Быстрее будет. А то и техника старенькая и солярки уйму пожгёте, на вас чертей, хрен чего напасёшься. Трактор угробите, в тайге же и бросите, а мне потом отвечай.
Ничего, добрались, народ вывезли, один, правда, ещё до из приезда помер, хоть по-человечески похоронили. Лёха после этого никуда не уехал, прибился сначала к одному пасечнику, не понравилось, пришёл к Иванову отцу, всё о себе рассказал.
─ Так что возвращаться к людям, мне все равно, что опять в тюрьму садиться. – Подытожил он свою невесёлую повесть. – Нет у меня ни двора, ни кола, ни семьи, ни дома, один барак. Сестрёнка только где-то под Пензой живёт, но я адреса не знаю. Да и не смогу я в вашем мире жить, не умею, а в тайге я дома, здесь всё родное и знакомое. Если поверите, не обману, я за добро добром научился платить, может у вас до конца своих дней и проживу.
Отец подумал и согласился.
Сейчас у Лёхи своя пасека, правда, до неё километров, наверное, пятнадцать будет, не меньше. Там и пасека и коровник, одним словом, целое хозяйство. Небольшой хуторок, по-местному заимка. Видать, дедовы кулацкие гены своё взяли, ни советская власть их не извела, ни десятки страшных тюремных лет. Вот только женщины у него подолгу не удерживались, дичали и сбегали поближе к цивилизации. Долго Лёха жил один, пока не откопал где-то свою Неклюду. Что такое Неклюда, никто не знал. Имя это такое или фамилия, или прозвище? Чёрт его знает. Да, к слову, и Лёхиной фамилии никто не знал, разве что только отец, а так Лёха, да Лёха.
В домике было почти жарко. Пахло вощиной и мышами. Печка, сложенная каким-то неизвестным мастером, хоть и жрала дрова, но жар давала отменный, а главное, долго держала тепло. Иван вставил в свисающие с потолка верёвочные петли сухие берёзовые шесты, стоявшие здесь же в запечье. Перекинул через струганные, отполированные работой и временем палки волглые матрасы, стёганные ватные одеяла, подушки притулил на небольшой лежанке. И без того малая комнатёнка, сделалась ниже, темнее и обрела вид первобытной пещеры. Присутствие цивилизации выдавала горка эмалированной посуды, Лёхино ружье в углу, да мощный немецкий радиоприёмник. Страсть к подобной аппаратуре питал отец ещё со времен застоя, когда «вражьи голоса» можно было слушать только на хорошей технике и то со стетоскопом в ушах.
Ивану не понравилось Лёхино появление. Ему хотелось побыть одному, попытаться понять, что с ним происходит, в чём причина этих выматывающих душу и тело состояний. Разобраться и принять решение. Как-то раз он нашёл на книжной полке в материнской комнате старый учебник или справочник по психиатрии. И от нечего делать прочитал. Чем глубже он зарывался в сложную терминологию и описания симптомов, тем больше находил в себе болезней. В конце концов, со злостью швырнул дурацкую книжку в угол. А про себя со злорадством отметил, немотивированная раздражительность ─ один из вернейших признаков неврастении. Хмыкнув, он поднял книгу и поставил её на место, но о своей ненормальности тех пор думать не переставал. Временами он убеждал себя, что полностью здоров, а эти закидоны ─ всего лишь последствия и лёгкой контузии и стрессов, перенесённых на войне. Да, и какая к черту там война была, всего-то чуть больше восьми месяцев постоянного ожидания смерти, своей, сослуживцев или невидимых врагов, за которыми все гонялись, в которых постоянно палили из всего, что было под руками и которые почти каждую ночь появлялись снова. Странная у Ивана была война. Вот Великая Отечественная – это действительно война! Там и враг как враг, и фронт как фронт. Почти шесть лет! И ничего, многие отвоевали от звонка до звонка и живы, умом не тронулись. Или афганская – десять лет! С ума можно сойти! Отец воевал и живёт, не дуркует, людьми руководит. После подобных сеансов психоанализа Иван старался себя во всём контролировать, держать в узде, а если по какому-то поводу начинал психовать, доставал из кармана коробок спичек, высыпал их на пол и, сцепив зубы, собирал по одной. Вначале это забавляло и помогало, но вот в один прекрасный момент приходило безразличие, со своей пустотой ─ и все тренинги летели коту под хвост. Кое-как выкарабкавшись из этой всё сильнее и сильнее затягивающей его бездны, он бросался в другую крайность – начинал убеждать себя в своем безумии. Читать медицинскую литературу, даже на лекции в медицинский институт ходить пробовал, серьёзно стал подумывать о том, чтобы бросить свой экономический факультет в университете и заняться медициной. Проходило время, и он начинал монотонно себя убеждать, что став психиатром, ничего не добьётся, разве что на одного чокнутого доктора в очередном дурдоме станет больше. Эти метания не давали никакой пользы, скорее наоборот окончательно выматывали душу. Потом вдруг навалилась бессонница. Потянулись страшные, призрачно бесцветные ночи, когда малейшая попытка сомкнуть свинцовые от усталости веки вызывала режущую боль. Однако самым мучительным было не это, большая часть сил уходила на имитацию интереса к жизни, главное, чтобы никто, ни родители, ни друзья, ни Еленка ничего не заметили. Оказалось, что жить и имитировать жизнь огромная разница, и последнее несравненно труднее первого. Потом в голову стали лезть мысли о самоубийстве. А что, вполне логический конец? Зачем мучиться, ждать эти выворачивающие наизнанку состояния, тем более, что со временем они только усиливаются, лучше уж в одночасье всё кончить разом. Он даже представлял, как это произойдёт. Не желая подставлять отца, Иван решил отказаться от мысли стащить для такой цели его наградной пистолет, а купил старенький наган у подвернувшегося по случаю на автобусной остановке бомжа. Потом долго и мучительно думал, почему этот бомж именно ему предложил купить свой странный товар? Постепенно он свыкся сначала с оружием, потом и с мыслью о том, что именно это оружие избавит его от мучений и лишит жизни. Он мысленно уже сотни раз это с собой проделал. Ему даже стали сниться сны, которые он окрестил самострельными. Большим разнообразием они, правда, не отличались. Происходило всё приблизительно по одному и тому же сценарию: он приезжает на дачу, всех отправляет в город, забирается сюда на пасеку, моется в бане и, одевшись в какие-то одежды странника, ложится на лавку и стреляет себе в лоб. Почему именно в лоб, чёрт его знает. Может, потому, что его командира, старшего лейтенанта Виктора Барщика, чеченский снайпер убил именно выстрелом в лоб. Белое, как мел, лицо и маленькая дырочка в самой середине лба. Лейтенант свалился прямо на Ивана и умер на его руках. Он тогда даже не испугался. Страшно было в другой раз. Через день после смерти командира единственному земляку в роте, Мишке Кожухову, на спокойной и безлюдной деревенской улице гранатой из подствольника разворотило грудь, вырвало сердце, которое какое-то время ещё продолжало биться на грязном снегу. Вот тогда его действительно охватил безумный страх, и он потерял сознание. Это и спасло ему жизнь.
-- Ну и чего ты в угол, как тот волчок, забился? – заставив вздрогнуть, прервал его невесёлые мысли вернувшийся с охапкой дров Лёха.
Иван вдруг опять ощутил полное безразличие. Впервые это произошло при постороннем человеке, раньше никто кроме Еленки, не видел его в таком состоянии. Слава Богу, Лёха в сумеречной избе не заметил его перекошенного от напряжения лица. Буркнув в ответ что-то невнятное, Иван, слегка покачиваясь, вышел на улицу. Морозный воздух, как звонкая пощечина, привёл его в себя, хватая широко открытым ртом январскую стыль, он всеми силами пытался сдержать слёзы. Именно слёзы доставали его больше всего. Неудержимые, они, как стихийное бедствие, текли из глаз помимо его воли. Как он себя ненавидел! Постепенно кое-как оклемавшись и изрядно продрогнув, он вернулся в дом. На столе весело светила большая керосиновая лампа, бревенчатые стены от тепла отсырели и уже кое-где успели просохнуть, так что воздух вошедшему с мороза показался вязким и влажным. Лёха возился у печи с какой-то снедью.
─ Ну, не околел там, жизнью перегретый? Ты гляди, у нас сибиряком не тот зовётсяё. кто мороза-то не боится, а тот, кто ухитряется теплёхонько одеться. Так что застудишь свою дурилку и не заметишь как. У нас на зоне менингит без шапки враз прихватывали. Ты есть- то будешь?
─ Спасибо, Лёха, хреново мне что-то. Давай сам в одиночку, а я пока перед банькой прилягу что ли.
─ Обижаешь, начальник! Почему в одиночку? У меня ж Чубук.
Иван уже не слышал собеседника. Бросив на дощатые нары свой тулуп, он повалился ничком и почти моментально отключился.
2.
Машина неслась по накатанному насту.
Еленка с трудом собрала полупьяную компанию, которая добрых полчаса кривлялась, беспричинно хихикала, откровенно хамила и материлась. Действительно, трудно быть трезвой среди пьяной оравы. «Еще пару-тройку таких вот гулянок, и я начисто завяжу пить. Господи, неужели и я такая дура, когда накиряюсь? Бр-р-р… – Она на скорую руку вымыла посуду, кое-как привела в порядок кровати и другие спально-лежальные места. – Вот бараны, всего-то две пары, а перевалялись на всём, что под задницу попадалось. Какие-то они сексообильные, как будто с цепи сорвались. Ненавижу! Нет, можно конечно, но надо же и приличие знать. Хотя какие, к чёрту, сейчас приличия? В родительской спальне, судя по концентрации бардака, они вообще групповуху устроили. Узнает Вероника Тихоновна, всех со свету сживёт, а меня так в первую очередь. Ладно, успокойся. Надо ехать. Вернусь на добрых полдня уборки. Вообще пора убедить Ивана перестать таскать сюда всякую полузнакомую шушеру. Что они ему, друзья? Даже не собутыльники. Но что-то же его тянет к таким сборищам? Вообще в последнее время он что-то зачудил. Сегодня вон, каких-то придурков с медицинского приволок. На кой они ему сдались? Книжки по медицине штудирует. Приеду, обязательно надо будет поговорить». – Она хлопнула дверью. Глухой стук прозвучал в морозном воздухе сухо, как выстрел. Еленка заперла дверь на замок и, усадив гуляк в машину, поехала в город, торопясь дотемна выехать из тайги на трассу.
Дурные мысли уже давно терзали Еленку. Она своим ещё не окрепшим бабьим чутьём нащупывала в смутных потёмках ирреальности нечто неопознанное, жутковатое, угрожающее Ивану. То, что поэты именуют возвышенными словами «любовь», «верность», «нежность», наверное, имеют какую-то звериную основу и в большей степени живёт в женском естестве, более сложном и запутанном. Разгадать, понять, систематизировать и упорядочить которое, тысячелетия тщетно пытаются миллионы мужчин. Правда, непонятно, зачем им это надо? Историей цивилизации неопровержимо подтверждено, что мужчины не могут жить с тайной, они непременно стремятся её познать, разрушить и попытаться восстановить в обезображенном виде для каких-то абстрактных общечеловеческих нужд или, на худой конец, приспособить для домашнего обихода. Может, оттого пальма первенства в фундаментальных науках и принадлежит сильной половине человечества. Мужчина скорее молотком порасщепляет все нейтроны и протоны, чем почувствует душевную боль или опасность, грозящую его суженой. Не вдаваясь в философские дебри, молодая женщина чуяла неладное, творящееся с её возлюбленным, чуяла и инстинктивно готова была броситься на любого, защищая в Иване ещё полностью не завоёванное, но уже своё, кровное. Сначала её раздирала ревность. Ей казалось, что Ваньчик ей изменяет. Она украдкой по-звериному начинала его обнюхивать, пытаясь уловить в родных, несущих будущее запахах присутствие чего-то постороннего. Она была уверена, что измена пахнет чужой женщиной. Как она её искала! И не находила. Ей было больно, она хотела, чтобы та, другая существовала, существовала во что бы то не стало. Ей нужно было материальное подтверждение свой ревности...
Медики по-наглому прихватили с собой из «закромов родины», как называл продуктовую кладовку Ваньчик, пару бутылок виски, закуску и сейчас, разместившись вчетвером на заднем сидении, мешая вискарь с колой, продолжали внезапно прерванное пиршество.
─ Я вообще не поняла, в чём дело? – с трудом ворочая языком, уже, наверное, в десятый раз пыталась начать выяснения отношений смазливая девица с выкрашенными в цвет недозревшего апельсина волосами.
Глянув в зеркало заднего вида, Елена с трудом сдержала себя, чтобы не ответить ей в подобающей форме. Но жажду естественной агрессии сменило миролюбивое чувство, даже какая-то жалость. Она вдруг представила эту хмельную оторву в застиранном до серости белом халате, с дежурным стетоскопом, чьи спринцовочного цвета трубочки уродливым ожерельем обхватывают шею дежурного врача занюханной сельской больницы. Красные от холодной воды руки с облупившимся маникюром. Синюшные разводы под глазами от постоянных ночных дежурств и хронического недосыпания. «Господи, да что с тобой творится, чего ты на них взъелась? Ребята как ребята, сама мало чем от них отличаешься, а может, ещё и хуже, когда поддашь. Вон лучше за дорогой следи». ─ И она потихоньку прибавила скорость.
─ Эй, шофёрка, поосторожнее можно? Не дрова везёшь! А ты молчи, Нинок, и пей, что тут понимать, ─ пытался урезонить подружку долговязый парень, который и выпивал больше всех и вместе с тем был самым трезвым. ─ Пригласили тебя, угостили, баиньки уложили, а ты вдруг развыступалась. Ты что не видишь, водила у нас попался нервный, если ты будешь нудить, она с тормоза не слезет и выпить хрен даст. Я вон весь вискарем облился из-за тебя...
─ С вами, козлами, только баиньки...-- лениво попыталась огрызнуться крашеная.
Еленка не реагировала. Ей, правда, пришла в голову крамольная мысль, остановить машину прямо здесь, в тайге, выгрузить под благовидным предлогом всю эту гоп-компанию, и пускай она себе чешет лесом оставшихся тринадцать километров до шоссе. Вискаря у них хватит, да и одеты они по-сибирски. Понимая бредовость такого решения, она только злилась на себя и, пару раз чуть было не съехала с накатанной дороги. В конце концов, махнув рукой на пьяный бред попутчиков, девушка сделала погромче музыку и сосредоточилась на дороге. Но расслабиться так и не получалось, в голову лезли с настырностью тараканов одни и те же мысли: что происходит с Ваньчиком, тчего на него находит этот ступор? Раньше, ведь всего этого не было? А может, и было, ты откуда знаешь? Перебирая в голове сотни возможных причин, она никак не могла связать их в логическую цепочку и доискаться до первоосновы. Выходило всё как-то шиворот навыворот, копаясь в Иване, на самом деле она рылась в самой себе, вернее, в том Иване, который существовал в ней, другого, настоящего Ивана, она пока не знала. И кто скажет, сколько ещё необходимо времени и сил, чтобы закончить этот сложный, изматывающий путь к полному познанию любимого человека. Да и надо ли стремиться к этому?
Иван проснулся. В избушке было душно. В печке ещё дотлевали угли, скалясь редкими жёлтыми, с красноватым отливом огоньками. Их молчаливые сполохи несостоявшихся пожаров бледно-розоватым светом умирающе плясали на лоснящемся листе жести, прибитом перед топкой к гладко выструганным доскам некрашеного пола. На соседнем ложе негромко сопел Лёха. Казалось, что уже была глубокая ночь. Однако луна ещё не взошла, окно квадратной глазницей маслянисто чернело на светлом фоне ошкуренных брёвен. С детства ночной мрак в оконном проёме казался Ивану каким-то особенно густым и шевелящимся, но нестрашным. «Сейчас, наверное, около восьми вечера, ─ начал он неспешно рассуждать. ─ Если я вырубился засветло, где-то в начале пятого, значит, проспал более трёх часов. – Осторожно повернувшись, он чуть не вскрикнул, наган больно упёрся в пах. Затаившись, переждал, опасливо прислушиваясь к ровному дыханию соседа. С трудом, выпутавшись из овчинного одеяла, которым его заботливо укрыл Лёха, сунув ноги в валенки, Иван тихонько вышел на улицу. Мороз на ночь взялся приличный и сразу пронял до костей. Покатая поляна, казалось, медленно набухает каким-то неестественным белесым светом. Ещё мгновение, и оттуда, из глубины укутавшего тайгу снега, разбрасывая в стороны миллионы ослепительных искр, вырвется на свободу первозданный всепоглощающий свет естества. Такие почти мистические мгновения бывают в зимней тайге в редкие ясные ночи полнолуния. И вот, окрасив в бледно-лимонные цвета заснеженные макушки лиственниц, кедрачей, ёлок, на покатой горе, появился край холодного ослепительного диска. Необычный свет не спешил броситься в извечную схватку с господствующей над землей тьмой, он невесомо и нежно вбирал её в себя, проникал всюду и даже тени, вечные спутницы материального мира, превращались в некие протяжные прозрачно-серые существа, беременные ледяной бесконечностью.
Надо было что-то предпринимать или возвращаться в натопленную сторожку, где после мороза тебя охватит блаженство, где тонко и сладко будут покалывать озябшие пальцы, вбирая в себя невидимое тепло спасительной печки, или оставаться здесь, в этом ослепительно чистом мире вечной красоты и молодости. Иван рывком оттолкнулся от стены, спустился с крыльца и заскрипел валенками по снегу. Странно, но в городе снег так никогда не скрипит. Луна уже почти выпуталась из перегруженных снегом ветвей и макушек сосен, и теперь вся огромная тайга с прилегающим к ней миром была полностью в её власти. Человек, сгорбленный холодом, упрямо шёл ей навстречу. Он спешил исполнить задуманное.
Баня, несмотря на мороз, ещё не остыла. Подкрутив фитиль и затеплив большой допотопный фонарь, Иван, скинув с себя одежду, нырнул в пахнущую разомлевшими вениками и раскалёнными камнями парилку. Забившись на полок, он плескал воду на каменку и, изнемогая от жары, гнал откуда-то появившуюся жалость к родителям, к Еленке, да и к самому себе. Жалость сменилась стыдом, что скажут соседи, отцовские друзья и сослуживцы? О чём будут сплетничать? Вдруг, сквозь негромкое шипение воды на круглых камнях, ему показалось, что хлопнула входная дверь бани. Прислушался. Вроде никого. «Лёха, даже если и услышал, когда я уходил, наверное, подумал, что я пошёл в баню. Еленка так быстро не смогла бы вернуться из города, да и от дачи до пасеки ночью по тайге в одиночку идти страшновато». Вылезать из парилки не хотелось, потому что, покинув это дышащие теплом и жизнью место, надо было исполнить то, ради чего он сюда приехал. «А может, это пришли черти забирать мою непутёвую душу? – Иван живо представил себе уродливых, рогатых существ, в ожидании присевших на лавку в предбаннике. – Нет, здесь я стреляться не буду. Зачем поганить баню и отцу ещё одну подлянку устраивать?» Он силой воли прогнал эти мысли и заставил себя думать о своём будущем безумии, думать о том, чего боялся и не понимал. Самое страшное, как он успел уже заметить за свою непродолжительную жизнь, это твоя ненужность, обрамлённая унижающим состраданием близких тебе людей. Он видел это в госпитале и не хотел продолжения госпитального духа у себя в доме.
Неожиданно дверь в парилку широко распахнулась и в ослепительном круге трепетного живого света вспыхнуло обнажённое женское тело. Еленка, поставив фонарь на нижнюю ступеньку, молчаливой, озябшей птицей метнулась к Ивану.
Огромная луна, обрамлённая бездонным звёздным небом, хитро смотрелась в тёмное зеркало, шевелящееся от быстрого течения родника. Только ей были ведомы тайны и судьбы людей. Только она знала, что Иван не сойдет сума, а, нарушив грозную инструкцию, зачнёт сегодня в бане сына и через год после его рождения влюблённым в жизнь погибнет в автокатастрофе под Красноярском. Еленка, состарившись от горя, поселится в этих нелюдимых местах, чтобы охранять их тихое прошлое.
