Тропа, неторопливо петляя, полого взбиралась вверх. Слева почти отвесно громоздились скальные породы, поросшие мелким кустарником и разнолесьем. Справа, в неглубоком ущелье с шумом катился меж камней горный поток.
Ахмед замыкал небольшой караван. Впереди шли двое местных с ослами, гружёнными продуктами и оружием, за ними –пленные, а потом их боевая группа: Мусса, Джамал и Рыжий Бек.
Правда, Ахмедом Алик стал всего полгода назад. Он – Альберт Петрович Гузов, двадцати лет от роду, уроженец деревни Маслово Костромской области, рядовой войсковой части 3617, пропал без вести в середине апреля этого года при обстреле военной колонны вблизи селения Чири-Юрт.
Это был второй выезд Гузова из части. Первый-то раз всё обошлось, хоть ему и было страшно. Проехав километров пять по весенней горной дороге они остановились у полуразрушенных зданий. Их роту поставили в оцепление, часа три пролежали на солнышке, Алик даже умудрился полчасика подремать. В часть вернулись без приключений.
Под Чири-Юртом же всё было по-другому. Утро выдалось противное, пасмурное, с холодным промозглым ветром. Забравшись в кузов, Алик устроился в серединке и, согревшись, минут через пятнадцать задремал. Сколько они ехали, он не помнил, проснулся от оглушительного грохота где-то рядом. Их КАМАЗ дёрнулся вправо и резко встал. Все повалились друг на друга, заорали, толкаясь и матерясь, стали выбираться наружу.
кузова его просто вытолкнули. Выстрелов он не слышал. В ушах стоял ухающий гул вперемешку с человеческими криками. Споткнувшись о лежавшего почему-то за земле Мишку Пригалова и больно ударившись о камни, он бросил автомат, схватился за голову и побежал вниз по заросшему колючим кустарником склону. Ветки цеплялись за одежду, царапали руки, которыми он прикрывал лицо. На чём-то поскользнувшись, Алик покатился кубарем. Мир завертелся в сумасшедшей, неестественной круговерти, трещала одежда, внутри громко ёкало. Он уже не сопротивлялся, только обхватив руками голову, громко, по-звериному выл.
Вращение понемногу прекратилось, только сильно кружилась голова, ватное, ноющее от глухой боли тело казалось чужим и не слушалось его. После долгих попыток он, всё же встал на четвереньки. Его стошнило. Обтерев рот рукавом бушлата, Альберт с опаской повернул голову в сторону всё ещё продолжавшегося боя.
Этот враждебный всему живому грохот выстрелов, взрывов, свист пуль и осколков, смрад пороха и растерзанной человеческой плоти, вызывал в солдате непреодолимый ужас.
Наверху оглушительно грохнуло, клубы чёрного дыма подпёрли низкое, пасмурное небо. Встрепенувшись, Алик, превозмогая сильную боль в правом колене, бросился прочь от этих леденящих кровь звуков. Ему казалось, что стоит промедлить минуту, и этот ужасный грохот снова накроет его с головой, вожмёт в землю, раздерёт на мелкие кровавые ошмётки. Времени он не ощущал, часы где-то потерялись, кисти рук и колени, кровоточащие и искалеченные о камни, нестерпимо болели. Наконец, окончательно выбившись из сил, он со стоном лёг на землю.
Тишина весеннего горного леса, нарушалась лишь голосами птиц, хлопаньем крыльев, шумом ещё не оперившихся крон. Где-то недалеко негромко плескалась вода. Алик с трудом поднял голову и осмотрелся. Он лежал на берегу горного ручья.
Цепляясь за высокий камень, который и не дал ему свалиться в воду, кое-как сел. Окружающий его мир был незнакомым и диким.
Прислонившись к камню, Алик постепенно начал осознавать, что с ним произошло. Чем больше он вспоминал, тем отчётливее и злее становилась охватившая его тоска, которую тут же сменил липкий, всепоглощающий страх. Страх. Казалось, что его споры проникали во все части потного, искалеченного и дрожащего тела, плавали клейкой пеленой в холодном горном воздухе, вместе с дыханием проникали внутрь, жёсткой, безжалостной рукой сжимали горло. Рот заполнила вязкая, с алюминиевым привкусом, слюна. Глаза пересохли.
Гузову хотелось умереть, он желал своей смерти, желал того, от чего буквально час назад, так бездумно, бросив оружие и товарищей, сбежал. Вдруг в голове появился отдалённый, тяжелый звон, он быстро нарастал, это кровь, повинуясь страху, оставляла перевозбуждённый мозг, окружающие предметы поплыли куда-то в сторону, и на растерзанное человеческое тело мягко опустилась пульсирующая темнота.
Потом было рабство. Три долгих страшных месяца. Алика ни о чём не спрашивали, просто били и, как скотину, на верёвке водили на работу. Он чистил сортиры, загоны для скота, копал землю, таскал камни и воду. На ночь его загоняли в глубокую яму с толстой железной решёткой сверху.
Такие ямы были почти в каждом дворе. Хозяева иногда, ради смеха, справляли в них малую нужду, после взрослых и детей то же самое украдкой, с весёлым хихиканьем, делали женщины. Сначала было обидно и противно, потом привык, только резкий запах высохшей мочи ночами не давал нормально дышать.
Одежду стирать не разрешали. Дни и ночи превратились в сплошную каторжную муку. Кормили чем придётся, чаще всего чёрствыми лепёшками и объедками с хозяйского стола. За два месяца только в одном доме ему дали кусок хозяйственного мыла, разрешили помыться и постирать своё шмотьё в ручье. Ямы во дворе этого дома не было, а на ночь его запирали в подвале, где одна из клетушек была оборудована под настоящую тюрьму.
В этот дом к родственникам однажды и приехал на джипе Рыжий Бек. Столкнувшись с рабом, он молча, без особой злобы саданул Алику ботинком под дых и, дождавшись, когда тот отдышится, начал расспрашивать о прошлой жизни, учёбе, родителях, знакомых, службе. Последнее, конечно, интересовало его больше всего, особенно фамилии командиров, их характеры, стиль общения с солдатами, друг с другом, домашние адреса, семейное положение. Алик ответил было, что про семьи ничего не знает, но за этим последовал удар в глаз.
– Ты хорошо вспоминай, – с улыбкой, пряча в карман блокнот, в котором он что-то помечал, сказал Бек. – Я скоро приеду, а ты уж всё вспомни получше и постарайся меня больше не огорчать.
Бек говорил почти без акцента и держался в селении начальником. Когда после беседы Алика вели на работу, он видел того беседующим со старейшинами, а это, как успел заметить Гузов, считалось здесь большой честью.
Через день Бек приехал не один, с ним был неразговорчивый худой парень, которого, похоже, интересовала только служба в части. Что где расположено, какие где посты, что охраняют.
По-русски он говорил с большим трудом. Алик слушал его внимательно, старался понять исковерканные слова, а потом вдруг попросил листок бумаги и всё аккуратно начертил. Рыжий и его напарник, казалось, остались довольны, особенно рассказом о том, что контрактники потихоньку тащили со склада боеприпасы и меняли их у местных на водку и курево.
Когда боевики уехали, Алику дали горячего супа, кусок ослепительного белого сыра и даже кружку кислого виноградного вина. После такого царского ужина его отвели в темницу, как он любовно окрестил свою камеру, и, запирая дверь, вдобавок к старому рваному одеялу бросили ещё пару потёртых овчин.
Сон долго не шёл, хотя обычно, наломавшись за день, он засыпал сразу. В голову лезли разные страшные мысли, которые раньше, может, из-за побоев и постоянной усталости, просто не успевали родиться в его отупевшем мозгу. Только сегодня он впервые серьёзно задумался о том, что он фактически стал предателем и оказывает добровольную помощь врагу.
«Ну вот на хрена ты начертил им план части? – укорял он себя. – Завтра они потребуют большего, а что ты им ещё расскажешь? Ну, рассказать-то, конечно, ещё кое-чего можно, а вот чертить и писать, надо завязывать. Попадут эти письмена куда следует и хана тебе, Альбертушка, долгая и лютая тюрьма! Всё, больше никаких упражнений в рисовании и письме. Так, может, наши выкупят или освободят. Хотя кто мне сейчас «наши»? Я что на войну собирался идти? Я ведь в армию шёл, между прочим, сам в военкомат, идиот, припёрся – нате, берите! Взяли, суки. Своих-то сынков поотмазали, а тех, у кого ни папы, ни лапы, тех, конечно, можно и на войну – подыхать!»
Сначала подступивший было страх куда-то пропал, и его место заняла злость: «Да и хрен с ним, с этим предательством! Зато живой! Ну в говне ковыряюсь, так что я у себя в деревне в белых туфельках по асфальту гулял? Вон Мишке Пригалову уже никто не поможет. Может, матери какую-нибудь железку с бантиком военкоматовские и передадут, а толку? А ведь мать-то его одинокая, хоть батя и числится, да уже почти семь лет в тюряге сидит. Да что Мишка, за полгода, что я здесь, только из нашего батальона семерых схоронили. Чехи нас бьют, а что нас не бить, когда мы им такого понатворили, что и за полвека не разгребёшь».
Заснул Алик с мыслью, что надо выжить, сделать всё, пойти, в конце концов, на любую подлость, но остаться жить. Спал он спокойно, чему-то по-детски улыбаясь во сне.
Утром его не погнали на поле собирать камни. Дали в руки метлу, и он с особым прилежанием стал мести двор, с надеждой поглядывая на дорогу, ведущую в аул. Сердце тревожно билось.
Бек приехал к обеду, поговорил о чём-то во дворе с хозяином, велел Альберту садиться в машину, а сам зашёл в дом. Вернувшись минут через десять с небольшой коробкой под мышкой, он забрался в машину и тут же, зажимая рукой нос, выскочил наружу:
– Сука, от псов лучше пахнет! Вылазь, падла, всю машину дерьмом провоняешь!
Алик со страхом, что будут бить, выпрыгнул. Бек уже что-то гортанно кричал стоявшему на крыльце хозяину. Через несколько минут к машине подбежал хозяйский сынок и бросил под ноги пленнику мешок.
– Бери, это тебе, – брызгая в салоне чем-то ароматным, пробурчал Рыжий Бек, – бери, пока я добрый. И бегом впереди машины! Он, – бандит кивнул на дом, – не хочет, чтобы твои вонючие обноски оскверняли чистую землю вайнаха. Вперёд!
Алик километра три трусцой бежал перед машиной, спасибо хоть Рыжий ехал медленно. Покалеченное колено разламывалось от боли. Они уже давно проехали улюлюкающий ему в спину аул и, перевалив через невысокий холм, спустились к небольшой речушке.
– Стой, – высунув из окна голову, крикнул Бек, – иди мой свои яйца. У тебя есть полчаса, – и бросив кусок импортного мыла, развернул машину и поехал назад в селение.
Подождав, когда машина скрылась, Алик подобрал мыло, прошёл метров сто, убедившись, что его не видно с дороги, быстро разделся и бросился в холодную воду. Пленник знал, что по местным законам, если он голым покажется перед горской женщиной, его ждёт неминуемая мучительная смерть.
Гузов никогда не думал, что обычная ледяная вода может приносить такое наслаждение. Раз пять намыливал свои длинные, давно не стриженные и не чёсанные волосы, жиденькую бородёнку, пропахшее человечьим и скотским дерьмом тело.
Накупавшись и обсохнув, он вытряхнул из мешка поношенные, но стиранные вещи. Солдатские чёрные трусы и серая майка были ему великоваты, а вот вылинявшие спортивные брюки и куртка оказались как раз впору. Одев на босу ногу старенькие кроссовки, он представил себя со стороны и остался вполне доволен. На душе было весело и бесшабашно.
«А что если плюнуть на всё, не дожидаться никакого Бека, а ломануть вон туда, на ту высокую гору, она, судя по солнцу, находится как раз на севере. Может, если повезёт, недели за три куда-нибудь да выйду».
Подумал и испугался.
«Придурок, это же верная смерть. Первый же встреченный тобой чех, прикуёт тебя к воротам своего дома и будет держать как собаку, пока за тобой не приедет хозяин».
Сразу же вспомнились все страхи, про которые ему рассказывал Касьян – одноглазый и весь переломанный мужик, попавший сюда, в рабство, ещё при советской власти.
– Если нет поддержки местных, бежать бесполезно, – шептал он в яме Алику. – А ты ещё и солдат, тебя просто привяжут за ноги к двум наклонённым деревцам, а потом их отпустят. И всё – до пупа раздерёт. Я, брат, такое раза два видел. Ты всегда думай, ну и себя, конечно, слушай. Своё чутье, оно в неволе под стать звериному, редко когда подводит.
«Да, хорош у тебя внутренний голос, – съязвил про себя Алик и торопливо зашагал к дороге, – не дай бог Бек что-нибудь заподозрит».
К вечеру они приехали к какой-то избушке или сторожке, приютившейся у высокой скалы в глухом горном лесу. Бек ушёл в домик, поручив надзирать за пленником низкорослому, заросшему до глаз чёрной бородой чеченцу. Тот мрачно, с отсутствующим видом сидел на деревянной колоде, зажав между ног автомат. Не успела еще за Беком захлопнуться дверь, как горец кошкой метнулся к Алику и, приставив к горлу длинный нож, зло брызжа слюной и выдыхая смрад гниющих зубов, захрипел прямо в лицо:
– Зарэжу, сабака русский! Аны уйдут, – он мотнул головой на сторожку, – тэбе здэсь дэржат будут. Кускы резат буду.
Всё произошло так неожиданно, что Алик даже не успел испугаться. Неизвестно, чем закончился бы этот инцидент, но, к его радости, из-за двери выглянул Бек:
– Иди сюда, гуяр!
Чокнутый мужик нехотя убрал нож, и отступив на шаг, отпустил свою жертву.
– Успеешь ещё, Шамиль, отрезать ему башку, – специально для Алика по-русски сказал улыбающийся благодетель.
В единственной комнате за столом сидело человек пять. Альберта ещё раз подробно расспросили про его воинскую часть, охрану, склады с вооружением и боеприпасами. Потом по его же плану велели показать маршруты, по которым разводящие водят смены на посты.
Он понимал, что сейчас происходит самое главное в его жизни, он подкоркой, нутром, по-звериному, чувствовал в этих сидящих к нему спинами людях больших начальников, от которых зависит его дальнейшая судьба, его жизнь и смерть. И вдруг Гузова словно прорвало: он начал быстро, взахлёб, сбиваясь, путая падежи и согласования, говорить, говорить всё, что он успел узнать о своей части, сослуживцах, командирах, технике и вооружении, называть позывные и частоты, на которых работали радисты. Его, как закончившего педагогическое училище и обладавшего почти идеальным каллиграфическим почерком, назначили помощником ротного писаря, а когда требовалось, отправляли на подмогу в штаб батальона, а иногда и полка.
Алик торопился, ему постоянно казалось, что он говорит не то, что вот сейчас его прервут и выгонят вон, к тому страшному, чёрному, бородатому человеку с железными руками и длинным кинжалом.
Он не думал ни о трибунале, ни о последствиях своей откровенности, ему хотелось одного – жить. Да и о каком трибунале со смехотворными двумя-тремя годами тюрьмы могла идти речь, когда вот он, этот трибунал, сидит перед ним! Одна ошибка, одно неверно сказанное слово – и конец, лютый и бесчеловечный. В горле пересохло, он перевёл дыхание.
– А ты пойдешь с нами на склады? – спросил кто-то с боку тихим, простуженным голосом.
– Пойду! – выпалил Алик и заплакал – поверили, значит...
– Ай, молодэц! Ай, молодэц! – его ответ потонул в громких возгласах одобрения бородачей.
Все разом загалдели по-своему, стали жать Рыжему Беку руку, хлопать по плечу, явно с чем-то его поздравляя. Алик даже обиделся.
«Можно подумать, что это Рыжий только что сдал своих ребят, с которыми прослужил почти год, и согласился вести бандитов».
Склады они разграбили и сожгли через неделю. На постах стояли пацаны не из их роты. Среди убитых Алик узнал только одного сержанта, когда вытаскивал из-под его ещё дёргающегося тела автомат.
Шли недели.
Алик или Ахмед, как его теперь стали чаще называть, жил в лагере, учил чеченский и арабский языки, читал Коран, пока правда, в русском переводе, вахабитскую литературу о зверствах русских войск в Кавказских войнах. Понемногу он привык к новому повороту в своей жизни. Старался не только не говорить, но и не думать по-русски. Порой даже удивлялся себе: его не мучила совесть, не вспоминалось прошлое, детство, техникум, даже сны о доме не снились. Одним словом, разум вслед за телом постепенно приспосабливался и обживался в новой личине.
В нехитрые обязанности Алика входила работа по хозяйству и охрана лагеря, когда бандиты уходили, как они говорили «на вайну». Их отряд состоял всего из семнадцати человек и промышлял обычными разбоями, участвовал в перепродаже людей, торговле наркотиками, время от времени устраивая мелкие подлости федеральным войскам.
За всё своё пребывание в банде новоиспечённый вахобит участвовал ещё в одной боевой операции. Где-то почти перед самым обрезанием к нему подошел Рыжий Бек и предупредил, что завтра надо будет идти на дело. Странно, но Алик не испугался, скорее, даже обрадовался этой новости, неделями сидеть в горах было скучно.
Они устроили засаду недалеко от районного центра. Федералов в посёлке, фактически, не было, всего два блок-поста, да местная милиция, которой командовал родной дядька Муссы.
Ждали часа три. Жаркое южное солнце, казалось, добела, раскалило камни, высохшая до прозрачности трава готова была вспыхнуть от малейшей искорки, ствол автомата обжигал руки. Пот, выкипевший в первые полтора часа, блестел, как мелкая изморозь, на рубахах, разгрузочных жилетах и кепках.
Сначала показалось небольшое облачко пыли, потом послышалось тарахтение двигателя, и вот из-за поворота вынырнула большая крытая машина.
«Урал» расстреляли в упор. Алик не сачковал, старался целиться в кабину. Убили прапорщика и двух солдат. В кузове оказалось зимнее обмундирование, что расстроило бандитов. Забрав оружие и документы убитых, прихватив несколько тюков с бушлатами и мешок в обувью, банда ушла в горы, оставив остальное на разграбление местным жителям, которые появились, как только смолкли последние выстрелы.
По возвращении в лагерь Рыжий Бек похвалил Алика.
– Я, брат, сегодня вообще не стрелял, я за тобой наблюдал. Молодец! Ссать перестал. Прапора ты классно уложил.
Алик вздрогнул.
– Ничего, братан, ещё пару усилий, и джигитом станешь. А там, глядишь, примешь ислам, вообще в командиры выбьешься. Ты же сам видишь, у нас всё по справедливости. А потом, – весело хлопнув Гузова по плечу, засмеялся Бек, – найдем тебе горяночку, ты у нас жених видный. Блондинистый вайнах. А что? Класс! На Кавказе не только мужики на беленьких западают, но и девки тоже. Меня в кунаки возьмёшь?
Вообще Рыжий Бек был для Алика чем-то вроде крёстного отца. Он часто разговаривал с ним, помогал с чеченским, иногда заставлял вспоминать английский, который, как отметил про себя Альберт, Бек знал не хуже преподавателей из техникума. Особенно подолгу они беседовали о сути и преимуществах мусульманской веры, необходимости и праведности джихада, о неизбежной всемирной победе ислама над христианами и иудеями. Бек однажды проболтался, что закончил медресе в Баку и полгода жил в Афганистане.
– Да, Чечня всего лишь малый очажок большого пожара, в котором скоро погибнет весь западный мир, – часто любил повторять Рыжий. – Из этого пожара восстанет, как феникс из пепла, священная мировая империя, где будут счастливо жить люди разных национальностей, с разным цветом кожи, но верующие в единого Аллаха и его пророка Мухаммеда. Кто не захочет внять разуму или же будет слишком цепляться за свои мерзкие мировые ценности, неизбежно погибнет. Аллах наделил человека разумом и волей, так пусть каждый сделает свой выбор – или верный путь пророка и вечное блаженство, или позорная смерть от вездесущей руки правоверного.
Алик, особенно поначалу, не очень-то принимал всерьёз весь этот бред, но покорно кивал, а ночами прикидывал, как всё это использовать в своих интересах.
«Да и хрен с ним, что обрежут, ну заставят таскать с собой коврик и по пять раз в день голосить на восток. Зато сколько сразу напастей отпадёт. Да я уже и теперь, выходит, мусульманин. Свинину не жру, намаз творю, водку не пью, по федералам стреляю».
И чем больше он рассуждал о своей теперешней жизни, тем отчетливее понимал, что дороги назад нет. Там – тюрьма и смерть от русских зэков в зоне. Здесь – хоть какая да надежда.
Стреляя по машине, он не только заметил таращившегося на него Бека, но и снимавшего весь бой на видео Муссу. На базе ему показали эту плёнку.
– Кинушка для потомков, – небрежно бросил Мусса. – Смотри, как ты классно русских пиндюришь!
«Вот сука, он меня уже и русским не считает. Для потомков кинушка! Для хреновков!»
Бек рассказывал ему, что все съёмки ведутся для отчётности. Чем больше крови и нападений, тем круче материальная помощь отряду.
После разгрома складов Алику тот же Мусса, он был в отряде чем-то вроде кассира и бухгалтера в одном лице, торжественно перед всеми вручил пятьсот баксов. Забитый, запуганный по тем временам, Гузов офигел и не хотел брать такие популярные, но пока ещё непривычные для него деньги.
– Бери, – тыча в лицо зелёные бумажки, ехидно усмехнулся кассир. – Твои, ты сам заработал. Аллах помогает «зеленью» тем, кто встаёт под зелёное знамя. Это только придурки-федералы за «спасибо» свои лбы под наши пули подставляют.
Деньги Алик взял, и потом ещё радовался: у себя в колхозе он столько бы и за год не заработал.
– О чем задумался, брат? – прервал его воспоминания Бек.
– Да так, о жизни, ничего особенного. Бек, скажи, это правда, что Джон -Джон советует отправить меня за кордон?
– Ты откуда знаешь? – насторожился Бек.
– Случайно услышал, как Мусса Джамалу вчера на ночёвке говорил.
– Ну ишаки, они всё думают, что ты по-нашему не понимаешь. Раз узнал – молодец. Не зря я с тобой возился. Считай, что вопрос уже решён. Это последний твой рейд. Отдохнёшь в селении. Повидаешься кое с кем, – многозначительно подмигнул Рыжий, – и через Грузию в Турцию. Пойдёшь с сыном муллы Амара, того, который тебе обрезание делал. Помнишь?
– Помню, такое хрен когда забудешь. Конец полмесяца болел.
– Ты не гневи Аллаха, надо было к нам в детстве перебегать, пока женилка не выросла. Я вообще не помню, больно было или нет.
– Бек, а почему нами командует Джон-Джон? Он же англичанин.
– Во-первых, американец. Во-вторых, он наш единоверец, у него прабабка ингушка. В-третьих, он не командует, он помогает вайнахам обрести свободу. За ним по всему миру такие дела!
Правда, гнилое сегодня время. Все как обкурятся – террористы! Террористы! Вчера были моджахеды, и, бац, в один день международные террористы. Да того же бен Ладена с его «Айкайдей» тот же Джон-Джон с цэрэушниками натаскивал. Они что, тоже террористы? Конечно, в Нью-Йорке фигню сморозили, но я уверен, что это не Ладена работа. Сами жиды и взорвали, чтобы своим в Израиле руки развязать и Арафата придушить.
Ладно, тебе там, за бугром всё доступно объяснят. Вон, лучше смотри, – Бек перешёл на русский, – что б твои долбаные соплеменники какую-нибудь фигню напоследок не выкинули.
Тропа уже круто шла в гору, гружёные ишаки спотыкались, Джамал и Мусса ушли вперёд помогать погонщикам толкать упрямых животных. Бек поспешил к ним.
Пленные: молодой солдатик и средних лет мужик из гражданских – еле ковыляли перед Ахмедом и не помышляли ни о какой пакости.
В маленький горный аул пришли к обеду. Несколько домов сиротливо приютилось среди развалин некогда большого горного селения. Ахмед здесь был и знал, что это место у горцев почиталось за святое. Старое селение, которому за тысячу лет, разрушили войска НКВД ещё при выселении чеченцев и ингушей, а жителей, чтобы не подвергать себя опасности и не гнать по горам вниз, выстроили у пропасти и расстреляли. Расстреляли всех: и стариков, и детей, и женщин, а многих, говорят, столкнули живыми.
У Ахмеда в этом ауле была ещё одна приятная обязанность – по заданию, как ему сказали, кого-то из руководства Ичкерии, он должен заниматься русским языком с Сажи, семнадцатилетней девушкой, поступающей на следующий год в один престижный московский вуз. У Сажи было несколько учителей, даже настоящий профессор из Грозного, но они все не нравились её дедушке и со временем куда-то бесследно исчезали.
Уютно расположившись под навесом, Ахмед внимательно слушал отчёт Сажи о прочитанном. Она была сегодня какой-то необычной – взволнованной и торжественной одновременно. В её глазах явно появился призывный блеск.
«Только этого не хватало», – помня об участи своих предшественников, подумал новоиспечённый учитель, с опаской косясь на девушку.
Позаниматься им так и не дали. Прибежал запыхавшийся мальчишка и, с уважением глядя на Ахмеда, сообщил, что его срочно ждут командиры.
С облегчением покинув свою ученицу, он, щурясь от заходящего осеннего солнца, вошёл во двор старой сакли и остолбенел. Здесь всё было приготовлено для ритуального жертвоприношения. Только вот не баранов здесь будут резать сегодня, с тупой тоской догадался Ахмед, – а этих русских, которых они сюда привели.
Пленники были крепко связанны и, пока не догадываясь о своей участи, лежали на земле лицом вниз. Ахмед прочитал положенную молитву и встал вместе со всеми в круг. Коран не одобряет человеческие жертвы, но некоторые фанатики на свой страх и риск всё же практикуют этот варварский, наверное, ещё языческий обряд.
К нему подошёл Бек и, взяв за руку, торжественно подвёл к «святому человеку» – седому старику лет семидесяти, который, говорят, единственным спасся от чекистов и всю жизнь прожил в этом ауле, только пару раз покидал он свой очаг во время паломничества к святым местам.
Старик глянул на него своими ледяными птичьими глазами и протянул большой кривой нож с белой рукояткой:
– Во имя Аллаха, милостивого и милосердного! Возьми и исполни свой долг, воин.
Ахмед покорно взял нож и машинально глянул на пленников. У изголовья одного из них с таким же ножом руке стоял Джон-Джон.
Нечеловеческие, раздирающие душу крики резанули по гнетущий тишине и раскатились многоликим горным эхом. Ахмед посмотрел на собравшихся. Лица у всех были напряжёнными, глаза, особенно у молодежи и женщин, горели каким-то неестественным, дьявольским огнём.
Он переступил одной ногой через орущего, извивающегося человека и опустился на корточки. Кто-то уже сидел на ногах его жертвы. Солдат с веснушчатым, курносым лицом отчаянно мотал стриженной под ноль головой.
Руки дрожали и слушались с трудом, Ахмед долго не мог захватить скользкий от слюны подбородок. Тогда, сидевший сзади бандит сильно ударил солдата меж лопаток. Тот ойкнул и затих.
Ахмед левой рукой рванул на себя голову пленника и что было силы полоснул кривым ножом по горлу. Затрещала разрываемая железом кожа, хрустнула рассечённая трахея, из перерезанной аорты пульсирующим фонтаном брызнула кровь. Человек захрипел, тело задёргалась в предсмертных судорогах. Нож, пройдя свой страшный путь, кровавым полумесяцем выпрыгнул из рук.
Ахмед встал. Мир плыл в чёрном тумане. Застучали барабаны, мужчины, положив друг другу руки на плечи, запрыгали в древнем ритуальном танце.
«Аллах акбар!» – стократно вторило горное эхо.
– Ты родился заново, сынок! – принимая из рук Ахмеда нож, воскликнул седой человек. – У Аллаха родился великий воин!
– Аллах акбар! – взревела беснующаяся толпа.
… Днём раньше в небольшое Костромское село Маслово, к дому Петра Ивановича и Марии Тихоновны Гузовых подъехал незнакомый УАЗик, и вежливый майор вручил казённое письмо, сообщавшее, что их сын Альберт, выполняя задание командования, пропал без вести у селения Чири-Юрт.
На следующий день под вечер собралась родня. Сели за стол. Вспоминали, плакали. Об Алике говорили только хорошее, как на поминках.
