Они заблудились и как-то одновременно это поняли. Молчание стало еще сосредоточеннее, предсумеречное стрекотание кузнечиков в высокой по пояс траве, зазвучало угрожающе громко.
Трудно сейчас вспомнить, кому из них пришла в голову идея отметить окончание школы походом в таинственное Полесье. Кроме Костуся в этой вылазке участвовали трое его друзей. Никто не мог предположить, что это фактически была их последняя встреча, своеобразный итог долгой, самозабвенной детской дружбы.
____________________________________________________
* хищная птица (пер. с белорусского)
Жук бессмысленно погиб в автомобильной катастрофе на Минском шоссе; Паша где-то застрял на одном из сотен небольших заводов; Яшка, помыкавшись в массовиках-затейниках, после Чернобыля собрал семью и уехал в Израиль; Константин, исколесив добрую половину нашей некогда необъятной родины, получив заветные полковничьи погоны, осел в большом российском городе и занялся бизнесом.
Однажды он, счастливый и, как ему казалось, богатый, ехал на своей первой затрапезной «аудюшке» в гости к родителям. Послушав нелогичные доводы жены, полковник Раубич, как говорится, в расцвете творческих сил и служебных перспектив ушёл в никуда. Подурковав месяца три, он инстинктивно набрел на интересное дело и постепенно в нем преуспел. И вот с забитым до отказа багажником он спешил впервые исполнить приятную роль всесезонного Деда Мороза.
С годами Костю всё чаще тянуло домой, и стоило машине пересечь выдуманную Ельциным с Шушкевичем границу, как сердце почему-то начинало колотиться сильнее, а ничем не отличающиеся от подмосковных пейзажи казались особенно милыми и до слёз тревожили душу. Память сама собой начинала вязать причудливые образы и картины прошлого, внимание рассеивалось, управлять автомобилем становилось опасно. В таких случаях Константин выбирал боковую лесную дорогу поуютнее и направлял свою иномарку на выползающие из-под земли толстые корни диких лесных деревьев. Побултыхавшись минут двадцать на ухабах, он глушил мотор, садился на мягкий, колючий от иглиц мох, прислонившись к шершавой, пахнущей смолой сосне, давал волю памяти и впадал в зыбкую дрёму. В этом тонком, чувственном, как говорят монахи, полусне-полуяви часто всплывало это уже давно забытое приключение.
…Они заблудились. Невесть кем протоптанная тропинка полого поднималась по краю небольшой лесной поляны, тянущейся от самого болота и упирающейся в мрачный, отвесный утёс. Метрах в двухстах от утёса тропа делала небольшую дугу и, попетляв меж деревьев у самого карая обрыва взбиралась на почти ровную террасу. Здесь и решили разбить лагерь. Утёсом оказался неимоверных размеров валун, повернутый к обрыву идеально плоской, поросшей серым мхом поверхностью. Кто хоть однажды долгое время таскал на себе тяжеленный рюкзак, тому известно ощущение необыкновенной легкости, которое испытывает путник, сбросив с себя надоевшую тяжесть. В такие минуты, кажется – ещё мгновенье, и ты взлетишь.
Быстро разбили просторную оранжевую палатку, развели костер, и через каких-то полчаса в тягучем вечернем воздухе поплыли вкусные запахи дозревающего ужина. Темнело по-летнему медленно, однако сумерки, усиленные лесом и ярким пламенем костра, быстро сгустились до ночной черноты. Обжигаясь вкуснейшим варевом, окрещённым Яшкой, самым лучшим кашеваром всех времён и народов, «змеиный супчик», друзья обменивались дневными впечатлениями.
А день не задался с утра. Сначала в чахлом подлеске потеряли отставшего по нужде Жука. Минут сорок аукались и, только сделав приличный круг, столкнулись друг с другом у места их ночёвки. Солнце в утренней дымке казалось подслеповатым, над землей, уворачиваясь от его лучей, танцевал белёсым призраком полупрозрачный туман. Лесная, едва заметная дорога, мягко стлалась среди мрачных замшелых елей, но к обеду и она, захлюпав под ногами грязью, пропала в острой болотной траве. Заболоченный лес вдруг кончился, и перед ними, насколько хватало взгляда, простёрся тоскливый даже в солнечный день извечный полесский пейзаж. Болото…
Как они из него выбрались, известно только Паше, который, казалось, на одной интуиции вывел их из этого зыбкого месива. Все без исключения по несколько раз проваливались в трясину, каждый что-то потерял в жидкой, вонючей грязи и испытал на себе страх разверзающейся под ним бездны. Выйдя, наконец, на сухое место, они, как умели, поблагодарили Бога, и в изнеможении рухнули на твёрдую, не дрожащую под ногами почву. Отдышавшись, немного придя в себя, друзья кое-как ополоснулись, постирали в бурой затхлой воде заскорузлую от грязи одежду и, обсохнув, уже под вечер пошли по едва заметной тропе, что и вывела их к странному камню, у которого сейчас с сипением трещал в костре валежник.
– Да, покрутил нас сегодня леший, – облизывая ложку, тихо прогудел Паша. – Хотя мне сдаётся, чертовщина эта ещё не кончилась.
– Ты бы сплёвывал, – перебил его Жук, – лучше чайник сними, провидец ты наш.
Паша обиженно засопел, надо отдать должное, из всех присутствующих, он, пожалуй, был наиболее рассудительным и менее других склонным к мистике. Протягивая фыркающий носиком чайник, не повышая голоса, продолжил:
– Пока ты, как неопознанное земноводное, выбравшись из болота, дрых на солнышке, я посмотрел карту, и что ты, умник, думаешь, я увидел?
– О, великий Паша,– продолжал Жук, – откуда мне, тёмному, забитому декханину, знать сию тайну!
– Да погоди ты зубоскалить, – вмешался в разговор Костусь, – так что было на карте?
– А ничего там, братья белорусы, не было.
– В каком смысле не было?
– В прямом. Нет на карте этого острова.
– Хватит на ночь страхи рассказывать, о, великий и ужасный, – не унимался Жук.
– С чего ты взял, что мы на острове? – наливая в кружку чай, удивился Костусь, – мы же, вроде, вышли к берегу, и справа и слева от этой горки были видны деревья.
– Да я и сам поначалу так думал, а когда сориентировал карту по компасу, загрустил. Нам казалось, что движимся мы на северо-восток к правому краю Греблянского болота, а забрались, оказывается, в его середину.
- Как!? – почти одновременно вскрикнули все трое.
- Как, как? Не знаю, как. Только вот выходит, что мы почти в центре одной из самых больших болотин Европы. Острова, да ещё с возвышенностью, здесь просто быть не может по определению. Смотрите сами, – Сергей, так звали Пашу, вытащил из старой офицерской сумки и расстелил поближе к огню немецкую, времён минувшей войны карту.
– Мы примерно где-то вот здесь, – ткнул он сучком в середину серо-зеленоватой с голубой рябью проплешины, впереди, по идее, километров через пять болото должно плавно перейти в Чёрное озеро, которое само, кстати, окружено со всех сторон гиблой трясиной и только узкой протокой чистой воды соединено с каскадом Тростянских озёр. Вот на Чёрном обозначены два небольших острова, но, судя по отметкам, они низкие. Теперь смотрите сюда. – Паша достал компас…
Вдруг внизу со стороны обрыва раздался громкий утробный рокот, задрожала земля…
– Смотрите на компас, – зашептал молчавший до этого Яшка.
С компасом действительно творилась какая-то чертовщина. Стрелка, забыв про все законы физики магнитного поля, крутилась по кругу. Потом, мелко задрожав, заметалась из стороны в сторону и, наконец, лениво покачиваясь, заняла определённое ей природой место. Вместе со стрелкой затих и испугавший их звук.
– Ну что я вам говорил, – не без гордости пробасил Паша. – Вот и продолжение чертовщины. Ещё днём на болоте пару раз замечал, что с компасом фигня творится, но особого внимания не придал, подумал – показалось.
– Погодите, , НЛО где-то поблизости приземлился.
– Час от часу не легче, вы как сговорились, мужики. – наверное, последним оправившись от испуга, громко заговорил Костусь. – А что же это было? Надо сходить посмотреть, иначе ночью точно со страха охренеем.
– Не знаю, что это было, но, судя по пляске компаса, вещь серьёзная, – рассудительно начал Жук, который школу, как особо одаренный, окончил на год раньше и уже учился в химтехе. – Скорее всего, какая-то локальная аномалия, – решительно встал Костя, которого друзья звали Домовой. – Берите фонари, пошли смотреть.
Исправных фонарей после купания в болоте осталось всего два, правда, один из них мощный, аккумуляторный, неизвестно где позаимствованный Яшкой. Для верности скрутили ещё факел и двинулись в потемки. Уже через три минуты неторопливой ходьбы они были на месте. Перед ними клубилась туманом и дышала подвальным холодом огромная коническая воронка метров десяти глубиной. Её рваные, осыпающиеся края повторяли рельеф местности.
– Похоже на кратер, – сказал Жук.
Внизу что-то опять глухо заурчало, заворочалось.
– Смотрите, осторожней, – строго предупредил Паша, – этот кашалот опять задышал. Завтра утром разберемся, главное, убедились в материальности этого дурацкого воя.
– Пацаны, уникальное явление для наших мест, – возбужденно зачастил Жук, – это, по всей видимости, большой грязевой гейзер.
– Откуда ему здесь взяться? – искренне возмутился Яшка. – У нас что, Камчатка?
– Для тектонической деятельности земли, – оседлав своего конька, начал Жук, – всякие географические зоны доступны. Я не исключаю…
– Ты не исключай, ты выключай фонарь и свой говорильник, – отыгрываясь за подколки, повеселевшим голосом перебил его Паша. Хватит трёпа, пошли спать, белорусы.
Костёр уже дотлевал. Ночь поделили на всех поровну. Первым выпало дежурить Яшке, который отзывался на прозвище Млоть.
Проснулись они одновременно от какого-то внутреннего толчка и, не сговариваясь, бросились вон из палатки. Ещё только начало светать, лес был покрыт зябкой утренней дымкой. В стороне болота стояла густая белая стена тумана. Что-то огромное, тяжёлое сорвалось с вершины подпиравшего палатку валуна, расплющив их недавнее убежище, прокатилось мимо мирно спавшего Млотя, хрустя, как спичками, хилыми тонкими сосенками и кустами, ломанулось к обрыву и, у самой бездны натолкнувшись на корягу, подскочило и сгинуло. Большущий, наверное, с метр в диаметре камень по чьей-то милости оставил им жизнь.
Всё произошло настолько быстро, что никто толком и испугаться не успел, но через минуту страх нагнал их. Кровь бросилась в голову, в висках застучало, не подходя к палатке, они тупо смотрели вверх. На самой вершине валуна зияла огромная чашеподобная выщерблина с почти идеально ровными краями. И вдруг в неё хлынули ослепительно яркие лучи восходящего солнца. Казалось, кто-то всесильный и вечный щедрой рукой наливает в огромный бокал золотистую небесную влагу. Достигнув краев, она нескончаемым потоком хлынула вниз. Испуг сменился чувством неописуемой радости, хотелось сорвать с себя одежду и голяком плескаться в этих живительных, волшебных струях. Первым преодолел оцепенение и обрел голос Жук:
– Банка! – с диким воплем он бросился к останкам некогда надежной и прочной немецкой палатки. В стороны полетели спальники, свитера, останки изуродованного алюминиевого каркаса, еще что-то, наконец, пятясь задом, из-под брезента выполз сияющий Жук. На вытянутых руках он торжественно держал круглую медицинскую банку тёмно-зеленого стекла с широкой пробкой. – Вот, цела и невредима, а Яшкин блатной фонарь всмятку. – Он, опасливо косясь наверх, с почти суеверным обожанием поставил банку на землю. Все, хватаясь за животы, покатились со смеху. – Вы чего, дебилы, зубы скалите, я ведь при разливе всё учту.
От криков и громкого хохота проснулся Яшка:
– Вы чего орёте?
– Млотям спать не даёте, – с издёвкой перебил его Паша. – Что, продрых ночку? Костер погубил? Племя без тепла и горячих щей оставил? Нападение неведомых сил на великих вождей не предотвратил? Что с ним, о белорусы, сотворим?
– В кратер его, к чудищу, – на всякий случай прижав к груди заветную банку, включился в перепалку Жук.
– Нет, друзья, какой к чёрту кратер! Он не достоин легкой смерти! – воздел руки к солнцу Домовой. – Нет и ещё раз нет. Пусть чинит порушенный вигвам, весь день кашеварит, а когда дневное светило уйдет на покой, а почтенные вожди взойдут на священную гору совета, – он театральным жестом указал на выщербленную верхушку валуна, – то пусть сей сонолюб одиноко ляжет на место нашего нынешнего ночлега. Да помогут ему небесные силы.
– Ставлю на голосование, – подвёл итог Паша. – Кто «за»? Ты видишь, заспанный Млоть, все единодушны!
– О, бедная моя еврейская головушка, – ещё ничего не понимая, удивлённо озираясь по сторонам, Яшка сходу включился в их старую словесную игру, – и говорила мне-таки покойная бабушка Циля… Не, погодите, – не выдержав этого напускного веселья, взмолился Млоть, – Мне кто-нибудь без балды может объяснить, что произошло с палаткой, почему вы все в трусах?
Часа полтора ушло на рассказы, пересуды, обсуждение сложившейся ситуации, ревизию оставшегося в наличии имущества. Из заветной банки было немножко отлито, разбавлено и принято внутрь за счастливый исход ночи. Палатка, кстати, пострадала не очень. Млоть, исполняя решения совета и по-настоящему мучаясь угрызениями совести, быстро справился по портняжной части. Материальных потерь, кроме Яшкиного фонаря и впечатанных в мягкую лесную землю брикетов спрессованного киселя и гречневой каши, не было. Сходили ещё раз к обрыву, при дневном свете посмотрели на ворочающиеся в здоровенной яме массы песка и камней. Увиденное не успокаивало, а наоборот усиливало тревогу.
– Братья белорусы, а давайте признаемся сейчас друг другу кто о чём думает, только честно, – вроде бы между прочим сказал Паша, когда они возвращались к лагерю.
– Я про валун, – ответил Костусь, – надо бы на него слазить, а страшно.
– И я только что про это подумал, – как бы нехотя отозвался Жук.
– И я тоже, – признался Млоть.
– И у меня в голове творится то же самое, так что, хочется того кому-то или нет, а на камень этот мы полезем…
– Мужики, смотрите, что это за фигня! – вскрикнул, показывая на валун, Яшка.
– ?
– Да вы что слепые? Вон, смотрите, на этой каменюке что-то нарисовано.
Только внимательно присмотревшись, друзья разглядели то, что увидел глазастый Млоть. На плоской стороне валуна отчётливо проступали контуры круга с равносторонним крестом внутри.
– Ни фигашеньки себе значочек, – присвистнул Домовой.
– А что он обозначает? – обернулся к нему Паша.
– Это древний знак солнца, им наши предки обозначали Перуна – одного из главных языческих божеств славянского пантеона…
– Не только главных, – дополнил Жук, – но и кровавых.
– В смысле? – спросил Паша.
– Насчет смысла я сомневаюсь, – продолжал Жук, – а народу, чтобы его задобрить, извели, судя по летописям, видимо-невидимо.
Собирались быстро и молча, боязливо косясь на щербатую верхушку валуна. Отойдя метров на сорок от места стоянки, они увидели чистый, негромкий лесной ручей, который, бормоча что-то своё, спускался с поросшего вереском и папоротником пригорка утыканного большими замшелыми камнями. Камни эти по своей породе, как определил Жук, были родственны исполинскому валуну и, скорее всего, являлись немыми свидетелями отступления древнего ледника.
Друзья стали осторожно подниматься вверх вдоль ручья. Скоро они оказались на довольно просторной поляне, спускающейся к озеру. Ближе к камню рос и большущий дуб с двойной кроной, окаймленный останками некогда еще более огромного дерева в десяток обхватов, из-под причудливых корней бил мощный родник, заботливо обложенный камнями. Вода, прежде чем скатиться в ручей, пробегала несколько метров по руслу и наполняла просторную каменную ванну, на краю которой стоял невысокий, метра в полтора, каменный истукан.
– Ребята, так это настоящее языческое капище, с восхищением выпалил Константин, осматривая древнее изваяние. – Но это не Перун, скорее всего – Святовит или Род. По идее, у него должна быть шапка.
– Ага, голый и в шапке, – съязвил Яшка. – Вот уж никогда не подозревал, что в нашей честной компании затесался язычник.
– Не знаю, я парень сельский, – обходя купель, как он её про себя окрестил, продолжал Костусь, – у нас в деревне во многое верили, но такого я никогда не видел, даже не думал, что это может сохраниться до нашего времени…
– Домовой, смотри, – перебил его Паша, – может, это и есть шапка. – Он ногой пытался вывернуть из песчаного грунта какой-то камень.
Шапка нашлась позже и, очищенная от грязи, вымытая в ручье, была водружена на место. Константин положил к подножью идола две завалявшиеся в кармане конфеты.
Над поляной низко кружил большой ястреб.
Остаток дня ушел на обследование окрестностей. Неутешительные прогнозы Паши полностью подтвердились, они оказались на острове, со всех сторон окруженном топью и водой. Стоило солнышку хотя бы на минуту спрятаться за тучку, как несметные полчища комаров моментально облепляли лица и руки. Тоскливую картину дополнял густой туман, который рассеялся только к полудню. На озере километрах в двух-трех виднелся небольшой островок. Плавсредств, кроме трёх надувных матрасов, у них не было, после долгих дебатов было принято решение рубить и вязать плот. Палатку переставили подальше от гиблой стенки. Ночь прошла спокойно. Костусю выпало дежурить в самые трудные предутренние часы.
Рассвет выдался пасмурным. От нечего делать он взял порожнее ведро и поднялся на святилище, решив набрать воды не из ручья, а из каменной ванны. Его ещё вчера днем поразила какая-то странная ухоженность этого места. Лёгкий туман клубился над идолом и священным дубом, придавая этому древнему месту еще большую таинственность. Конфет около истукана не было. «Наверное, какие-то зверюшки утащили», подумал Домовой, выкладывая перед идолом кусок хлеба. – «Ну вот, пусть предки не оставят нас в беде».
Зачерпнув ведром воды, он повернулся к спуску и остолбенел. Прямо пред ним метрах в двух стояла красивая высокая девушка с пепельно-льняными длинными волосами, схваченными неширокой вышитой лентой. Правильные черты лица венчали огромные, пронзительно-василькового цвета глаза. Одета незнакомка была странно, такие расшитые национальным орнаментом блузы и юбки из домотканого тонкого льняного полотна можно было увидеть разве что в музее или бабушкиных сундуках. Девушка спокойно и ласково смотрела ему в лицо. Вдруг она заговорила, голос был тихим, почти беззвучным, тягучим и сладким, как густой июльский мед.
– Ну, чего же ты оробел, не бойся я тебя не съем, – говорила она, обнажая ровные белоснежные зубы.
Костуся начал бить нервный озноб. Мысли путались в голове, язык прилипал к пересохшему нёбу. Он сделал два неуверенных шага к девушке, беспомощно опустил ведро и покорно принял протянутую ему руку.
Полеся, таким странным именем назвала себя незнакомка, все время что-то говорила. Её жаркий шёпот заставлял молодое сердце выскакивать из груди. Мир, опутанный тёплым, утренним туманом, качался из стороны в сторону. Впервые в жизни Костусь ощущал каждой своей клеточкой исходящий от этой девушки, неподвластный разуму зов жизни. Казалось, что всё в природе замерло и ждёт от них каких-то очень важных и нужных действий. Его переполняло желание полной самоотдачи.
Всё дальнейшее он помнил смутно, казалось, что это происходило не с ним, а кем-то другим, очень похожим на него. Крещёная часть его души, не желая принимать участия в поганых игрищах, отделилась от грешного тела и, покинув вторую, языческую половину с лёгким осуждением наблюдала за ними сверху.
Полеся говорила на древнебелорусском языке, вечном и прекрасном, как эти болота и камни. Протяжные, глухие, певучие, слегка гортанные звуки были понятны Костусю и наполняли его какой-то особой, идущей из глубины веков силой. Она бессовестно и одновременно застенчиво вела его за собой вниз, к озеру. Туман, косматый и вечный, как библейская борода Моисея стоял над водой. Из этой живой почти мистической субстанции, готовой растворить в себе любой предмет, торчал, покачиваясь на лёгкой волне, нос выбеленного солнцем и временем челна.
– Оставь здесь всё железное, в жизни его нет и нам оно не понадобится.
Костусь, сбросил с себя брезентовый жилет с десятком карманов, набитых всевозможным походным добром, большой охотничий нож на широком офицерском ремне, часы, какую-то мелочь, зажигалку и подкованные немецкие военные ботинки.
– Мы уплывём сейчас с тобой в туман, ты ведь этого хочешь, правда? – спросила девушка.
Он закатал брюки, шагнул в тёплую утреннюю воду, придержал лодку и, когда Полеся в неё забралась, сильно оттолкнувшись, прыгнул следом. Туман расступился, и привычный материальный мир остался где-то там, далеко позади. Чёлн, покачивая высокими бортами, с шипением скользил по невидимой воде. А может, это тихое, с лёгкими всплесками, шипение рождала вовсе не вода, а само время, которое в белёсом мареве жило по своим, непонятным для людей законам.
Туман оборвался вдруг, как будто распахнулся диковинный занавес. Лодка зашуршала песком и замерла.
«Наверное, это тот остров, что мы видели вчера днем, – подумал Костусь, оглядываясь вокруг. – Всё-таки я сволочь, даже записки не оставил ребятам. Представляю, что они подумают, обнаружив на берегу мои шмотки».
– Иди ко мне…
Её голос, как вспышка света, яркая и манящая, стёр все его мысли и сомнения. Полеся стояла у большого ивового куста, одежда, как пена, из которой она выплыла, лежала беспомощно у её ног. Вырывая с мясом пуговицы, путаясь в штанинах, он рванулся навстречу распахнутым объятиям. Туман, остров, весь белый свет закружился и, свернувшись в улитку, погас в глухом бездонном стоне.
Отдышавшись и восстановив способность хоть как-то воспринимать внешний мир, они, не отпуская друг друга, долго плескались в чистой, слегка зеленоватой озёрной воде.
– Кто ты? – каким-то чужим, не своим голосом спросил Костусь.
– Твоя любовь.
– Откуда ты?
– Как и все люди с неба, я пришла, чтобы ты продлил меня в веках. Долгие, долгие годы я ждала тебя, мой любимый. Я горькой слезой омывала короткие летние ночи, я белою вьюгой белила янтарные девичьи косы, в дождливую осень листком высыхала дубовым, весной расцветала с надеждой о будущем хлебе. Я былью земною была и небылью звёздной, в мечтах мы встречались с тобой, мой любимый...
Над ними сквозь неизвестно каким чудом образовавшуюся в тумане прогалину светило радостное языческое солнце. Выбравшись из воды, они снова упали на песок. Космос двух противоположных и взаимодополняющих начал, причудливо переплетая тела, сильнее впрессовывал их друг в друга. Никакие человеческие слова не помогут описать эту вечную тайну, разве только музыка и стихи в состоянии воскресить в наших несовершенных душах малую толику этих чувств.
Время перестало существовать, солнце как будто застыло на одном месте, гасло оно или нет, Константин не помнил. Полеся тихо заплакала:
– Вот и всё, я продлена, моя жизнь уже бьётся в веках, а твоя качается у меня под сердцем.
Костя, ничего не понимая, медленно гладил её пахнущие летним бором, солнцем и озером нежные волосы, целовал сладкие от слёз глаза.
– Через час ты уплывёшь к своим друзьям, и твой бездушный, несущий погибель всему живому железный мир разлучит нас. Пройдут отмеренные Праматерью священные девять месяцев, и солнце увидит новую жизнь. Это будет девочка с твоими серо-синими глазами. Когда ей исполнится семнадцать лет, она каждый год в июле станет появляться на этом спрятанном болотом острове, приводить в порядок древнее святилище и долгие годы ждать того, кто, презрев свою учёность и гордыню, подаст изваянию творца мира хотя бы кусок чёрствого хлеба. Я растворюсь в вечной жизни, когда тебе исполнится сорок три года, но, когда бы ты не вернулся после долгих скитаний на свою родную землю, я буду всегда встречать тебя небесной драпежной птушкой, мой любимый…
Чёлн скользил в белом безмолвии. Спрыгнув на берег, Костусь очнулся у древнего святилища. Перед ним лежали его вещи, оставленные внизу у озера. Все мышцы томительно ныли от перенапряжения, из неловко поставленного им на камни ведра, ещё не успела вылиться вся вода. Хлеба у подножья идола не было. Набрав ещё раз воды, он спустился к палатке.
У костра, раздувая подёрнутые сединой угли, сидел Паша. После завтрака на берегу озера они нашли большую, выбеленную временем и солнцем лодку с вёслами. Все так обрадовались, что никто не заметил на озёрном песке неглубокие следы босых девичьих ног.
Костусь вздрогнул и вернулся к реальности. Прямо на него смотрела пронзительно-голубыми глазами большая хищная птица.
По - ле -ся! – вырвался из горла не то стон, не то крик.
Птица, как ему показалась, виновато вздохнула и, взмахнув могучими крыльями, улетела в своё вечное, языческое небо.
