Иван проснулся и слушал слова, которые произносили незнакомыми голосами невидимые из-за тёмной цветастой занавески люди. Он не хотел вникать в смысл этих слов, понимать их логическую последовательность, скрепляющую замысловатое кружево чужого и не касающегося его разговора. Он лежал в каком-то отгороженном от всего мира закутке, и в сгущающемся мраке, слегка разбавленном серым вечерним светом, медленно вытекающим из существующих где-то там за занавеской окон, неспешно, как невидимая пыль, плавали непривычные для него запахи. Они смешивались со словами, с его дыханием, с какими-то тонкими, почти детскими шорохами, шуршаниями, скрипами половиц, глубоким сопением и приглушённым позвякиванием возвращающегося в деревню стада. Тихая слабость осторожно, как послеобеденный сон, сомкнула его воспалённые ветром и дымом бездомных костров веки. Окружающий мир погас, и оранжевая усталость, словно перезревший на ослепительном солнце апельсин, закружилась в своём извечном танце. Человек, так и не произнеся ни слова, опять стремительно улетал в безнадёжную бездну своего отчуждённого «я», своей бесконечной вселенной. В последних сполохах уже угасающего сознания всё ещё трепетал страх, что кто-то может прервать этот сладкий уход.
В древние времена, когда люди ещё не замышляли зла против живущих рядом с ними богов, спящий человек считался священным, разбудить его было святотатством, и никакие благие предлоги не могли быть тому оправданием. Тогда дух человека и его тело ещё жили в гармонии и заботились друг о друге. Разлучившись, они переставали существовать перед ликами всесильных. Но быть красивым внешне и внутренне очень трудно, а мы с вами непростительно ленивы и лицемерны. Как часто наши тела, разбуженные громким разноголосьем будильников, убегают прочь от ещё тёплого ложа, не дождавшись возвращения своих бродящих в необъятности душ.
Иван доверял своей душе и никогда не убегал, не дождавшись её. Так было и в то утро. Он привычно потянулся правой, а затем левой стороной отдохнувшего и расслабленного за ночь тела. Протянул руку, выпил из хрустального стакана положенные семь глотков отстоявшейся воды. Окружающий мир своим светом, звуками, а главное, мыслями о повседневности начал приближаться к нему, словно неотвратимый гигантский паук к обречёно притихшей мухе, чтобы в конце концов вцепиться и весь день с жадностью пить его, а вечером вновь бросить полувысосанную плоть на жёсткий диван одиночества. Уже отрывая голову от подушки, Иван прислушался: вернулась ли душа, и оторопел, ему показалось, что она не одна.
– Дурдом, – подумал он, начиная свой привычный дневной марафон, – мне этого только ещё не хватало.
В течение дня мы мало думаем о своём внутреннем мире, о вечности, с которой, хотим мы того или нет, сопричастны. О тихих помыслах и несбыточных мечтаниях, о щемящем чувстве востребованности. Железный грохот дневного Молоха давно уже отнял у нас такую возможность, оставив для общения с душой и Творцом только краткие минуты засыпания и не подвластные нашей воле ночные сны.
Чёртова машина не заводилась, она всегда капризничала, когда он с утра куда-нибудь спешил. Иван знал, что надо просто расслабиться, думать о хорошем, и эта дрянная, но верная и надёжная техника, на которой, возможно, ещё рассекал по фронтовым дорогам сам Гудариан, зачихав сизыми клубами дизельной гари и минуты три поколотившись в традиционном ознобе, уютно и ласково заурчит, как подлизывающаяся кошка.
На этот раз подумать о хорошем не удалось, что-то мешало внутри и «аудюха», покапризничав для порядку, обиженно завелась без гари и утренней дрожи. Мотор работал по-немецки чётко и сухо. «Ну, она мне это ещё припомнит», – подумал Иван, выезжая на широкую, оглохшую от самой себя улицу.
Вам когда-нибудь приходилось смотреть сверху на живую серую реку шоссе или блестящие разноцветным железом каналы городских улиц? Завораживающее своей гармонией зрелище. Тысячи железных существ, управляемые незнакомыми друг с другом людьми разных национальностей и вероисповеданий, на различных скоростях, с разными темпераментами и привычками, обгоняя друг друга, по разным поводам летят в абсолютно разные места. Странные, почти неестественные слаженность и взаимопонимание, которые нам так не присущи в обыденной жизни, господствуют на дорогах. Какая неведомая сила всем этим управляет? Оказывается, обычный коллективный договор, имя, которому «Правила дорожного движения». Так почему же мы за тысячелетия так и не изобрели правила нашей жизни, почему не заключили взаимный договор о любви и терпимости? Почему мы рвёмся в космос, так и не познав самих себя? Много может быть ответов, однако верный только один: цена нарушения дорожных правил – смерть, которую каждый из садящихся за руль выбирает добровольно. Другие же правила относятся к области морали, а по ним смерть – категория аморальная и не применима в повседневном обиходе.
Иван летел в этом железном потоке, повинуясь правилам, которые с годами приобрели для него силу инстинкта. Что-то странное творилось внутри, привычная гармония, вызываемая быстрой ездой, куда-то пропала, в голову лезли дурацкие мысли, осуществление которых было мало совместимо с жизнью.
С трудом добравшись до работы, Иван с порога такого наговорил своему начальнику, что тот заперся в кабинете и до обеда не показывался. Хотя ничего страшного он ему и не сказал, просто как-то само собой выпалил в его холёную, вечно потную харю всю правду. Выпалил и испугался, но страх быстро прошёл.
Остаток дня Иван всем говорил только правду. Часам к трём он остался в большом кабинете один, все, похватав свои бумаги, разбежались, не в силах выносить пытку обличения.
На следующий день его иначе как «убогий» уже никто и не называл, лучшие друзья советовали обратиться к светилам психиатрии, а остальные просто вертели пальцем у виска.
Ивану казалось, что он действительно сходит с ума. Любая его попытка сказать неправду заканчивалась рвотой. Встречаясь с человеком, ему даже не знакомым, он непонятным для себя образом узнавал о нём всё, и прошлое и будущее, ему открывались его мысли и самые потаённые желания. Стоило бедняге встретиться с Иваном взглядом или обратиться к нему с самым безобидным вопросом, как тот начинал бесстрастно, тихим, внятным голосом повествовать ему сокровенные секреты и забытые деяния.
Через неделю Убогого попёрли с работы. Чтобы не сдохнуть с голода он вынужден был продать машину, а через год лишился квартиры и забомжевал.
Страшно человеку без дома, человеку без дома нельзя. Ни шкуры, ни улиткиной хатки, ни жировых прокладок человек, к сожалению, не имеет. Тонкая, протыкаемая спичкой кожа, хрупкие, как ломкий хворост, кости, которые в соотношении уступают по своей прочности хитиновому покрову жука-короеда – вот и всё, чем наделила нас природа, а наградой за всю эту хилость одарила бессмертием души да разумом.
Бомжевал Иван трудно, он никогда не пил и не курил, матом почти не ругался, да и Правда, которую он начал так неожиданно исповедовать, была не ко двору и на дне человеческого общества. Жить приходилось одному, сторонясь и чистых людей верхнего мира, и остервенелых стай обитателей подвалов и чердаков.
Ивану казалось, что он разучился говорить. Поначалу это его даже радовало. Он вытаскивал из кармана круглое потресканное зеркальце и, столкнувшись со своими воспалёнными глазами, начинал, как заведённый, говорить о будущем нашего мира, но тут же в страхе закрывал руками уши, не в силах слышать свои жуткие пророчества.
у мусорных баков, мимо которых, зажав носы, мы спешим на автобусные остановки, давясь нашими объедками, ещё не полностью впитавшими за ночь смрад помойки, Ивану открылся другой мир, существующий параллельно с тем, из которого его изгнали, мир, населённый светлыми и необычными людьми. Однако нам он недоступен, пока по утрам тревожным набатом гудят будильники, и мы, не дождавшись возвращения своих блуждающих в вечности душ, убегаем из дому, гонимые страхом завтра остаться голодными.
Ивана подобрали недалеко от города ранним прохладным утром только затевающейся осени. Избитого, в серых струпьях, с синим от холода и недоедания лицом, его положили на широкую двуколую коляску и привезли к старой Фёкле, единственной в деревне душе, согласившейся приютить доходягу. Здесь, в её хате, за тёмной цветастой занавеской он так во сне и помер с блаженной улыбкой праведника на заострившемся лице.
Похоронили Ивана без гроба, завернув в старый половик. На плохо оструганном кресте кто-то химическим карандашом неровно накарябал – УБОГИЙ.
