Знаете ли вы ресторан так, как его знает ресторанная проститутка? Уверен, что этот вопрос вызовет недоумение, осуждающее покачивание головой, осторожные взгляды на сидящую рядом супругу. Полноте, господа! Ужели вы ни разу не были в ресторане? Не наслаждались его деликатесами? Не глядели разгорающимися, маслянистыми глазами на грациозное покачивание бёдер, хищно пляшущие под тонкой материей упругие груди, лишённые извечной уздечки? Неужели вы никогда не тешили глаз гармонией и красотой, созданной самой жизнью, не пожирали воображением буйство молодости? Не окунались в чарующую, сизоватую от табачного дыма, грохочущую музыкой, плачущую и заливающуюся беззаботным смехом атмосферу сиюминутной жизни, её вечному ресторанному празднику?
Признаюсь, я сам – не большой любитель кабацких развлечений. Может, потому, что своё уже отресторанил в офицерской молодости, а, скорее всего, жалко денег и понапрасну потраченного времени. Ублажать же чрево – затея греховная, да и опасная. Брюху только дай свободу, оно далеко заведёт, чего доброго и по миру пустит.
Там что не будь Серёги, моего старинного друга, действительно, по роду своей службы, знающего толк в ресторанных делах, я бы никогда не попал сюда, в парящий над ночным городом круглый зал с огромными стёклами вместо стен.
Недавно здесь произошло событие, о котором пару дней говорил весь город. Из окна туалетной комнаты выбросилась и разбилась насмерть совсем молоденькая женщина. Передаваемая из уст в уста история постепенно обрастает душещипательными подробностями и, я уверен, со временем станет популярной легендой среди определённого круга ресторанных завсегдатаев.
Конечно, подслушивать нехорошо, однако, в жизни иногда бывают такие ситуации, когда ты становишься нечаянным свидетелем чьей-то жизни, чьего-то счастья или трагедии. Это всегда немного расстраивает, кажется, своим пусть даже молчаливым, присутствием ты вмешиваешься в чужой мир и становишься его соучастником. Но, взглянув на это по-другому, понимаешь, что все мы – нечаянные свидетели и соучастники жизни, переплетающей нас в одну бесконечную нить. Свидетель – человек, свидетельствующий о чём-то, сами же на себя мы свидетельствовать, увы, не можем, да и не обязаны по закону.
За соседним столиком в углу сидела стайка прелестниц с грустными, зарёванными, и оттого ещё более привлекательными лицами. У жёлтого стеклянного светильника с плавающей внутри свечкой стояла цветная фотография миловидной девицы. Большие зеленоватые глаза на красивом, слегка скуластом, загорелом лице, длинные, ниспадающие на плечи светло- каштановые волосы, высокая грудь, бессовестно вырывающаяся из простенькой маечки, и всё это венчала подкупающая своей восхищённой наивностью улыбка. Сидевшие за столом были ей подстать, любую из них можно было выпускать на стонущий восхищением и сглатывающий слюну вожделения подиум.
– Что за грустные грации скучают в ваших кабаках? – спросил я Серёгу.
– Местные путаны. Наверное, девять дней по безвременно погибшей на боевом посту подруге справляют, но я не думаю, что по случаю траура они отменят рабочую ночь. Тебе какая нравится?
– Ты мои принципы знаешь, зачем зря душу травить…
– Я-то знаю, хотя мне от этого не легче, однако же помни, раб божий, что всякий глядящий на женщину с вожделением уже прелюбодействует с ней в сердце своём!
– Помыслы не менее греховны, чем деяние, здесь ты прав, а посему будем смиряться.
Ещё немного позубоскалив, мы углубились в свои воспоминания. В сизоватом, настоянном на табаке и запахах духов воздухе плавала тихая музыка. Вышколенные объективной реальностью борьбы за существование официанты скользили беззвучно и с пугающей неожиданностью вырастали за спиной, с услужливой зажигалкой, чистой пепельницей или бутылкой минеральной воды. Сергею позвонили, и он, на полчаса оставив меня одного, умчался в своё, не знающее ни дня, ни ночи ведомство.
– Ты здесь крепись, а то эти грустные бэби, – он кивнул в сторону девиц, – уволокут убоявшегося плотских грехов праведника. Говори, что только с другом, на двоих, тогда и грех, вроде как, и не грех, а так, половинка.
Я смотрел в тёмное стекло, обращающее в призрак отражение ресторанного уюта. За соседнем столом шёл свой разговор, который мне показался интересным, и я пересел на Серёгин стул, предпочитая лучше слышать, чем видеть.
– Девки, а как она появилась в кабаке-то, кто-нибудь помнит?
– Да кто её знает, она же раньше вроде как со спортсменами тёрлась, у нас только наскоками работала. Классно, надо сказать, работала, без пары сотен «зелёных» никогда не уходила…
– Я вообще ей всегда поражалась, чуть что – бежит на выручку, денег попросишь, всегда даст, принесёшь отдавать, а она уже и забыла...
– Ага, тебя послушаешь, святой прям была. Вы особенно не обольщайтесь, проститутки мы и есть проститутки, и как жопой не крути, другими уже не станем…
– Галя, ну зачем ты так, день сегодня особый, может, душа её ещё здесь, рядом…
– Конечно, рядом, в сортире, откуда и стартанула наша космонавтка. Не, девчонки, что бы мы друг дружке не вешали на уши, всё равно мы твари. Твари по своей сути, по нутру своему, ленивые продажные суки, и Машка такой же была, пусть земля ей будет пухом. Давайте помянем. Толкни эту коматозную. Эй, Светик, за упокой твоей любовницы пьём…
Как я понял, в разговоре принимали участие только три женщины, четвёртая, уткнув лицо в ладони, отгородившись от всех соломенным ливнем волос, сидела, как изваяние, источающее скорбь. Галиной, по всей видимости, была старшая из этой компании, высокая стройная, лет тридцати, обаятельная девица, одетая в красный, плотно облегающий тело комбинезон, тонкая ткань, которого подчёркивала, что под ней нет никаких иных одежд. Две другие были похожи на сестёр в одинаковых чёрных балетных трико. Толстые серые гетры, слегка сползающие с икр, заставляли мужчин скользить взглядом вверх по длинным ногам, ощупывать покатости и, встретившись с искринками приветливых глаз, сделать наивный вывод, что перед ними, поднявшиеся на чашечку кофе после репетиции две прелестные танцовщицы.
– Оставь её в покое! Да и какое ты имеешь право ей так говорить, можно подумать, сама не пыталась Машку затянуть в постель. Ладно, давай помянем… – Они не чокаясь выпили. – Только насчёт тварей ты зря. Раз мы есть, значит нужны. Я читала, японские учёные вообще считают, что гейши благотворно влияют на семейную жизнь и сокращают число разводов…
– Маринка, ну ты и дура, – закусывая, перебила её Галина. – Может, так оно и есть, только гейш это не касается, и семей у них, как и у нас никогда не будет, какой тут развод? А вы-то, подружки, хоть знаете правду, из-за чего Машка-то кувыркнулась?
– Разное говорят… Вроде, замуж собралась, а мужу будущему кто-то по доброте душевной всё про неё и выложил…
– Фигня это всё, подельницы. Я её давно знала, ещё по институту, такая коза была, со Светиком, кстати, вместе училась. Всё у девки было: и семья, и родня крутая, и тачка, и деньги, и загранка. Живи себе – не тужи. Но нутро сучьим оказалось, а тут лень, скука, остренького захотелось, и пошло- поехало. Сначала её со Светкой застукали, обкурились и устроили на родительской постели остров Лесбос. Потом «снежок» понюхивать стала, правда, сама опомнилась, она-то волевой девахой была, что да, то да. В церковь захаживать стала. Светик ко мне вернулась, я же добрая, измены не помню, приняла.
Короче, мы уже Машку из подружек вычеркнули. Но нутро не обманешь, тварь, которая в нём живет, как и героин, ждать умеет. Влюбилась девка по уши, что ты! Глаза горят! Как-то утром, часиков в пять, мы со Светиком от «Шайбы» пустые идём, тогда только на подхвате крутились. Тормозит иномарка, ну, думаем, вот она, нечаянная радость. А здесь, здравствуйте, сияющая Машка. Обрадовались, конечно. Довезла нас, кофейку попили, о жизни поговорили. Только жизнь у нас разная получалась, да и правильно, мы – «простигосподи», а она вся влюблённая и возвышенная. Для нас тёмна ночь – мать родная, рабочая страда, можно сказать, а для неё человеческая жизнь. Днём солнышку радуйся, ночью – любимому. Порадовались мы со Светиком, проводили нашу козочку, поплакали над своей юдолей и забыли.
– Смотри, Галюха, какие-то воробушки у бара расселись, товар свой повыпятили, пойду-ка я их шугану, это же не общественная кормушка.
– Уймись, – одёрнула Марина вторую балерину, – слушай лучше, а шугальщиков здесь и без тебя хватает. Так и что дальше было?
– Дальше, оно и есть дальше. Влюбилась наша Машенька ещё в одного медведя. Я же говорю, нутро сучье. И одного любит – спасу нет, и другого гасите свет. Как-то пришла к нам, попросила, чтобы Светка её отмазала, подтвердила, будто она у неё ночует.
Вот тогда я и раскусила её гнилую сущность. Поняла, что скоро к нам прикатится. Я, девчонки, себе подобных через стенку чую. Мне как-то один умный мужик сказал: «Для женщины один мужчина много, два – уже мало». Тысячу раз проверено. А здесь – два, да ещё и одновременно. Год она им голову морочила, да ещё и на других заглядывалась. Короче, собрались они вдвоём и хорошенько её отметелили.
Повалялась Машутка в больнице, мы её навещали, и те козлы, кстати, тоже приходили, в вечной любви клялись. Но Машка на мужиков смотреть не могла, если и раздвигала свои красивые ножки, только из чувства мести. Сначала мстила бесплатно, потом стала денежки брать, постепенно втянулась. Работала, как пела, клиенты голову теряли. У стойки никогда не торчала, на грубость сразу по морде, за собой смотрела – солярий, массаж, плавание, карате, врачи – разве что в космос не летала. Короче, высококлассная проститутка, косящая под преданную любовницу состоятельных господ. Актриса! «Оскар» по ней плакал! Полмира объехала. Ты говоришь, со спортсменами тёрлась? Да бред это полный. С дипломатами, это да, у неё даже министр один был. И у нас она в кабаке никогда не работала. Так, иногда приходила отдохнуть, нас со Светиком поподкалывать.
Я, весь обратившись в слух, с нетерпением ожидал завершения этой истории. Ресторан постепенно заполнялся народом. Появились музыканты, самый, на мой взгляд, отвратный из ресторанного племени элемент, который и петь не умеет, и людям поговорить не даёт. Галина же продолжала свой грустный рассказ.
– Месяцев семь назад втюрилась наша Машка по самые помидоры. Всё и всех бросила, кроме своего Никочки никого и не видела. Представляете, часами от счастья могла реветь, ну и тот тоже, хоть и под сорок, но мужик видный был, состоятельный, тачка – шик, короче, всё при нём, бабы просто стлались, а он на Машку, как на небесное чудо, смотрел. Когда по улице шли, за ручки взявшись, как школьники, люди оборачивались полюбоваться. Знатная была пара. Он из какой-то родовитой семьи был, чуть ли не князь. В общем, дело к свадебке двигалось. Тут Машка как-то звонит из Парижа…
– Откуда?
– Из Парижа, город такой, Верочка, есть. Красивый, я тебе скажу, город, довелось мне там как-то нашу корпорацию целых три месяца представлять. Полиция хорошая, за «оральчик» на всё глаза закрывает. Зато местное путаньё, суки сколиозные, просто звери, ели ноги унесла.
– Галка, не съезжай, ну позвонила Маша… – взмолилась Марина.
– Да, позвонила, смеётся и плачет. Поёт, мол, девки, я залетела, второй месяц, скоро приеду. Сами знаете, с нашей работой нормально забеременеть – большая редкость. Никола её очень дочку хотел, а она боялось, что после всех этих таблеток, да клизмований родить не сможет.
Приехала одна, он где-то в Африке дела утрясал. Счастливая приехала, гоняла, как чумная по городу, всё к свадьбе готовилась, деньки считала до приезда своего ненаглядного. А тут вбегает как-то в наш рабочий номер и за сигарету. У нас шары на лоб, Николя-то ей настрого запретил, да и беременная.
– Всё, – говорит, – девки, держите меня, а то я сегодня сорвусь. Повалилась на пол, катается, как наркоманка в ломке. Орёт, курва, мол, я!
Потом отошла, намакияжилась и на выход. Мы со Светиком в голос, не пускаем, на коленях умоляли. Но сучья натура своё взяла, говорит, нет ничего выше любви и всепоглощающей страсти, я, мол, в него влюбилась и ничего с собой поделать не могу. Ну, один только раз, последний, можно сказать, прощальный вояж, поймите, подружки! Спрашиваем, а Коля-то как же? Он, – говорит, – отец моего ребёнка, он – святой.
Короче, поднялась сюда, в кабак, мы следом. Мужик, конечно, отлёт. Где-то на её Николя похож, только молодой, морда волевая, надменная, как на штатовских рекламах.
Короче, всё у них быстренько сладилось. Часа через два возвращается наша деваха, бледная, как полотно, щека горит, губа побита, одета кое-как. Стакан вискаря шарахнула. Мы с расспросами. Молчит. Слёзы текут ручьём, в кулаке какая-то фотка смятая зажата. Расцепили пальцы, разгладили, а на ней Машкин Николай и этот нынешний клиент в обнимку стоят, на обороте надпись: «Дорогому братишке, жду на свадьбу».
Только мы от ступора отошли, как этот братец появился, причёсанный, весь вылизанный, подходит к столику, кладёт перед Машкой триста долларов и с ухмылочкой говорит: « Что же ты, шлюшка, заработок забыла, я привык за всё платить сам, не надеясь на брата. Да не кисни, я буду молчать. За оплеуху прости, дворянский гонор взыграл, род опозорила, а потом прикинул, где я такую классную сучку ещё найду, всегда под боком, чего же по-родственному не позабавиться. Я гляжу, и кобылки у тебя в подружках аппетитные ходят, так что после свадьбы славненько покуролесим. Девчонки, может вам по стольнику задатка выдать?»
Машка вскочила и в туалет, мне бы за ней, да кто знал, что долбаный Ренат, окна после проветривания не запер.
Вот такая грустная песня, подружки, получилась. Так что вы мне про святых проституток сказки не рассказывайте. Не бывает таких, чтоб немножко собой поторговала, а потом чистенькая и под венец, всё равно сучья кровь позовёт. И верных жён из нас никто не видел, разве что в устном народном творчестве. Светка, хватит киснуть, ей уже не поможешь, а нам ещё жить. Наливай, помянем продавшую чёрту душу Марию…
Мне показалось, что их молчание, заглушило шум закипающего весельем ресторана. Внизу молчала ночь, переливаясь огнями окон, фонарей, спешащих автомобилей, маленькие фигурки людей, размытые мраком, попадая в круглые капканы света, казались серыми тенями, населяющими ночь, спешащими побыстрее миновать блёклое пятно и сгинуть, раствориться в породившей их темноте.
