Выстрелов он почти не слышал, только чувствовал, как пули кромсали изувеченное тело. Мутное пятно сознания лихорадочно скакало в розовом тумане. Очертания улиц, машин, бледное мигание светофоров проносились мимо, словно чёрно-белое кино на сером запылённом экране. Машину он вёл на автомате, как пьяный, позже все будут им восхищаться, говорить о мужестве, о сильной воле, а он просто давил на газ, крепко вцепившись в руль гнал по Москве, и очередной раз пытался обмануть, перехитрить, обвести вокруг пальца влюблённую в него смерть. Когда Максим нажал кнопку звонка и окровавленный ввалился в знакомую квартиру, кто-то внутри громко щёлкнул выключателем и остатки мутного света, кое-как связывавшие его с окружающим миром, резко погасли.
Промежуток между жизнью и нежизнью растянулся на долгих три недели. Иногда, прорывая шевелящуюся, с серебристыми блёстками мглу, к нему прорывались размытые пятна чьих-то лиц, раскатистым глухим эхом вибрировали смутные голоса. Кто придумал, что смерть это отвратительная злая старуха в неопрятных лохмотьях с зазубренной косой в руке? Вон она сидит у его ног, красивая, бледная, с огромными, слегка раскосыми глазами, в тонких эфирных одеждах, сквозь которые, источая внутренний свет, неясно и вожделенно проглядывают контуры белоснежного, как мрамор, тела. Тонкие длинные руки с нервными пальцами, словно чуткие крылья птицы , готовы в любое мгновение встрепенуться и с нежностью принять в прохладные объятия остатки его бессмертной сути.
… Впервые они познакомились давно, в пыльных, выжженных солнцем горах. Горький запах колючих трав щекотал ноздри, яркое солнце только вставало над оскалившимися на небо щербатыми каменными глыбами. Всё развивалось по законам войны и не предвещало в ближайшие часы крупных неприятностей, но томной красавице, которая более всего на свете любит младенцев и полных жизни солдат, приглянулся ладный старший лейтенант с голубыми глазами и золотистыми кудрями. А любовь, как известно, слепа. Мину Максим увидел краем глаза, её пластмассовый корпус блестел не огнями далекой Франции, где её с любовью собрали, а жёстким Афганским солнцем, но увидел он не свою, а чью-то чужую мину. От своей в памяти остался только какой-то неясный громкий звук. Смерть с искренним восхищением и глазами, полными обожания, бросилась к нему. О, как она влекла его к себе, грязного истерзанного, с оторванными ногами. Сознание он, фактически, не терял, приподнявшись на локтях, увидел в кровавом месиве ослепительно белые обломки костей, недалеко валялся его кроссовок, из которого серой трубой торчал толстый шерстяной носок.
Это вылинявшее афганское небо застряло в его памяти на всю жизнь. Не обращая внимания на призывные жесты бледной незнакомки, он нашарил в кармане пару шприц-тюбиков промедола и прямо через заскорузлые от пота и крови штаны вонзил в себя тупые иглы. Чем больше он двигался, шевелился, шарил глазами вокруг, пытался перевернуться на живот, тем всё дальше удалялась раздосадованная дева. Её место как-то незаметно заняла другая женщина, лица которой он не видел. Она сидела в изголовье и, только красные от долгой стирки в холодной воде, знакомые руки осторожно стирали липкую испарину с его лба. Он напрасно пытался сильнее запрокинуть голову, чтобы узнать её, но видел только руки и простенький голубой сарафан, похожий на тот, который они купили с женой на второй день после свадьбы. Белое, как будто вырезанное из консервной банки, солнце растворяло её лицо.
Не в силах больше смотреть в обжигающий лик языческого бога, он прикрыл глаза. Тёмно-багровые пятна медленно затанцевали в розовом мареве. Вдруг земля дрогнула, и на него посыпались песок и мелкие камни. От неожиданности Максим метнулся вправо и перевернулся на живот. Метрах в семи от него неестественно дёргались чьи-то затихающие останки. Однако, не взирая на потери, настырные разведчики всё же вытащили своего командира.
Позже, валяясь на пропитанных гноем матрацах в полевых госпиталях, он проклинал всё на свете и звал потрескавшимися от жара губами бледнолицую красавицу. Иногда она приходила, почти касалась его своими длинными, слегка влажными пальцами, он чувствовал её тонкое чистое дыхание, и всё же, смущённо улыбаясь, она отступала. Так было и у самого трапа самолёта, когда какой-то подполковник с кирпичным от беспробудной пьянки лицом орал сиплым голосом:
– Куда вы мне этот труп суёте, он же окочурится ещё до набора высоты. Тащите назад! За нами «тюльпан» пойдёт, он его приберёт.
Носилки с Максимом таскали из стороны в сторону, спотыкались о них, матерились, но всё же каким-то чудом затолкали в переполненный «санитар». Вот тогда, вкрадчиво заглянув ему в глаза, смерть и прошептала: «Я даю тебе льготу, любимый, не забывай обо мне…»
Пьяный город Ташкент. Город жизни и смерти, город встреч и расставаний. Ворота Домой и в Никуда. Город, навсегда оставшийся в памяти, какими прекрасными и весёлыми были твои пыльные улицы, как головокружительно пахли твои цветы, как райски плескалась вода в твоих фонтанах, какими сказочно красивыми были твои пугливые женщины. Но над этим праздником жизни незримым серым призраком висела война, Максим, как и сотни тысяч других, ещё не знал, что она навсегда поселится в его сердце.
Госпитальная жизнь тянулась своим нудным, как жужжащая муха, чередом. Старший лейтенант быстро шёл на поправку, и если бы не пластмассовые осколки, отторгаемые его плотью, можно было бы давно встать на учебные протезы. К унизительному ползанию на коленях он привыкал трудно. Окружающие стали неестественно высокими, на всех надо было смотреть по-собачьи снизу. Общая беда и боль объединяли человеческие обрубки, придавали силы, и они, помогая друг другу, забирались на высокие лавки в курилке и громко ржали, издеваясь сами над собой. Странными, неестественными и дикими для того времени были их разговоры и споры. Легкораненные и медперсонал старались долго не задерживаться в их компании и, посоветовав меньше распускать языки, торопились ретироваться.
– Макс, что ты страдаешь? – нарочито громко закудахтал Колька Муздохов, – тебе наша славная страна обязательно выдаст лучшие в мире протезы и, дав под жопу пинка, отправит на базар просить милостыню. Не переживай, как при Сталине на подшипниках не выкинут, хотя, сукой буду, им этого очень хочется, бабки-то экономить надо. Лучше ещё какую-нибудь собаку в космос запустят, а мы и так, на роликах, до кладбища доедем.
– Муздохов, прекращай упаднические разговоры, – как правило, первым заводился безногий замполит.
– Чего упаднические, это ты со своего танка упал и таким умным сделался. Погоди, может, ещё свидимся годков через пять, посмотрим, как петь будешь.
– Коля перестань, ты же герой, командира своего и товарищей спас, сам заметку про твой подвиг на политинформации солдатам читал.
– Спасибо тебе, Кузьмич, а про то, что я здесь уже седьмой месяц валяюсь и другого лечения, кроме подпиливания моих культей, у них для меня нет, ты там солдатикам не повествовал, а?
– Правильно, Колян, – вклинился в разговор седой и постоянно пьяный прапорщик Барека, прославившийся ещё там, за речкой тем, что был неоднократно профилактирован «контриками» за рассказы о существовании некоего тайного братства прапоров, призванных то ли растащить, то ли спасти армию, – врежь ему. Все мы тут герои хреновы, только от геройства нашего в доме ничего не прибавится. Вон Максим, молоток, вчера ночью медичку Нинулю, хоть и с табуреточки, а отходил. А ты чего, капитан, раздухарился, мошонка-то покоцана, ты думаешь, я не видел, с какой постной рожей от тебя благоверная уезжала? Но ты не кисни, у меня в десантуре, в триста сорок пятом полку, прапор Кузя есть, фельдшер от Бога, я ему для тебя кое-что заказал, удержу не будет. А про геройство, Кузьмич, глупости это всё, забудь. Калеки мы сейчас, а не герои.
– Вот уж точно,– окрылился Муздохов, – калеки, а партии нашей и родине герои нужны, ей насрать, живые или мёртвые, главное, чтобы не увечные. Вы где-нибудь памятник инвалидам войны видели? То-то же! После победы их просто забывают, у меня отец с войны пришёл покалеченный, до сих пор по дому деревянной ногой стучит, да девятого мая медалями брынькает.
– Всё, мужики, хватит о грустном, а то опять всю ночь зубами скрежетать будем, – примирительно перебил его Максим.
– Кто зубами скрипеть, а кто и кушеточкой. Твоя-то Нинульция сегодня подменилась и остаётся в ночь,– заржал лысый майор, которого иначе как Пехота никто и не называл.
– Макс, ты бы рассказал, – начал было Николай, он осекся, к курилке плыла, покачивая всеми своими прелестями, сестричка Нина.
– Мальчики, скоренько на процедуры!
Отвыкшие от общения с женщинами, мужики быстро и охотно повиновались. Невысокая медсестра возвышалась над стайкой дурачившихся офицеров, где самый высокий пехотный майор был ей чуть выше пояса. Максим, чтобы не показывать своего волнения, плёлся сзади. Несмотря на предвкушение будущего свидания – (откуда этот пехотный проныра всё всегда знает?) – из башки не лезли последние слова Муздохова. Убогим – слово-то какое страшное! – он быть не хотел. Сколько ни примерял себя к гражданской жизни, всё никак не склеивалось, не видел он в ней себя. Школа, военное училище, армейская разведка, война, куда он, как и большинство, пошёл добровольно, перспективы – всё это рухнуло. Его красный диплом профессионального диверсанта был на гражданке никому не нужен.
Свидания с Ниной не получилось, привезли новеньких, и всю ночь в коридорах тарахтели пустые каталки, да тихо двигались простуженные стоны. Проснулся Максим от нежного прикосновения к своим щекам чьих-то рук, источающих жажду материнства. Открыв глаза, он увидел перед собой опухшее от тихих слёз лицо жены. Увидел и испугался, ему, вдруг стало стыдно за себя, за свою безногость, как набедокуривший мальчишка, он отвернулся и заплакал.
…Через четыре месяца он уже неплохо ходил на протезах, а в конце пятого, отправив жену к детям, воспользовавшись любезностью секретарши начальника госпиталя, выписал себе документы о том, что капитан такой-то (звание присвоили уже безногому) после излечения направляется в свою часть для дальнейшего прохождения службы. Самым сложным было пересечь границу, но и здесь ему помогла удача и вечная отмычка, которой в то время безденежья отпиралось любое, даже очень чёрствое сердце служивого человека – бутылка хорошего коньяка.
В родной части приняли тепло, но смотрели как на контуженого и никак не могли решиться доложить по начальству, что в батальон прибыл служить безногий капитан. Устав слоняться от безделья, Максим стал втихаря выезжать с ребятами на боевые. Особисты забили тревогу: а что если духи изловчатся и возьмут в плен калеку – вражьи голоса же захлебнутся от радостного воя: «Советы инвалидов посылают воевать!» Позора не только родная часть, но и вся доблестная сороковая армия не оберётся. А тут ещё бронегруппа, в которой был Максим, напоролась на засаду, и ему разрывной пулей раздробило левый протез.
– Ты меня прости, Максим, – нервно расхаживая по кабинету, почти кричал командир, – не имею я права больше держать тебя здесь. Завтра собирайся и в Кабул, пусть в штабе армии с тобой разбираются. Я чую, мне и так достанется.
Пыльный Кабул с дворцом Амина, старой крепостью, колониальными виллами у стадиона, глинобитными дувалами и новостройками «а ля шурави», барбухайками, бесчисленными дуканами и вечным галдящим базаром, переполненным самыми диковинными товарами. Здесь можно было купить всё, начиная от клинка времён Тамерлана и древних персицких монет, кончая автоматом Калашникова и самой крутой японской радиотехникой.
В штабе армии поглазеть на безногого разведчика собрались все наличествующие генералы. Чего он только не услышал в свой адрес. На все увещевания Максим твердил одно и то же: «Без армии дальнейшей жизни не мыслю, хочу служить и воевать».
– Вы бы, товарищ генерал, поаккуратнее с формулировочками и обобщениями…
– Молодец, капитан, – не обращая внимания на с
– Да пойми ты, – распалялся генерал из политуправления ТуркВО, – времена сейчас другие, не нужны нам новые Маресьевы. У нас самая передовая в мире техника, а ты на своих протезах! Уезжай, капитан, в Союз по-хорошему!
– О, бля, прямо беда для политотдельцев, – ухмыльнулся начальник разведки армии, – им, понимаешь ли, Маресьевы сегодня не нужны, а бабы в России их рожают. Так, Анатолий Борисович, ты не на капитана кричи, ты баб по России шугани, пусть придурков рожают, из них точно героев не будет, – продолжал грушник, – нам такие мужики нужны, для начала поедешь учиться в академию, а там посмотрим.
…Серебристая мгла беспамятства редела. Сидевшая у ног беспокойно заёрзала, недовольно кривя чувственные губы. До Максима, глухо, как сквозь вату, долетал голос Ольги, его бывшей жены.
– Они полные придурки, кого убить решили? Его трижды на войне убивали, дважды хоронили. Он уже надоел всем и на том и на этом свете. Доктор, можно я себе на память возьму одну пульку, ему и шести хватит.
Меня очень беспокоит его затянувшееся беспамятство, – тихо говорил доктор, – пульку берите, конечно.
– Не волнуйтесь, если до сих пор жив, выкарабкается, на нём всё как на собаке заживает. Главное, когда он в себя придёт, вы сестрицу посмазливее дежурить посадите, а то неровен час, попрётся в соседние палаты искать себе подружку да и расшибётся на какой-нибудь лестнице…
– Да вы шутите…
– Где уж шучу, на своём собственном горбу это всё испытала, глаза бы мои его не видели, – и она, не стесняясь, заплакала, наклонившись к непутёвой, измазанной зелёнкой и залепленной бинтами голове.– Ну, сволочь, – жарко зашептала в здоровое ухо, – только выкарабкайся, я тебя сама прибью…
– Скалкой… – еле слышно произнёс Максим.
