Сухие листья шуршат, тихо и ненавязчиво, как перепончатые крылья летучих мышей. Если сидеть на этой давно не крашенной скамейке в старом заброшенном парке и смотреть вверх, на редеющие вершины вековых клёнов, то разлапистые листья в источающей свет вышине кажутся разноцветными летучими мышками. Однако, в отличие от настоящих, эти, рыжие, багряные, бледно-золотистые с зелёными прожилками уже никогда не взмахнут своими расправленными перепонками, чтобы взмыть в уронившее их небо. Они пряным тленом упадут нам под ноги и останутся здесь до тех пор, пока дворники, серьёзные и нелюдимые, словно египетские жрецы, не сгребут их в огромные кучи и не предадут ритуальному огню. Сизый, горьковатый, вышибающий слезу дым оповестит окрест о скорых морозах, которым уже принесены в жертву последние свидетели лета.
Виктор Анатольевич Рестецкий, плотный господин, с седеющей шевелюрой, в дорогом серо-застиранного цвета длиннополом пальто, сидел на одинокой скамейке в дальнем углу кленовой аллеи. Он любил это место и часто заезжал сюда на часок, чтобы восстановить кислородно-душевный баланс в своих мозгах, закипающих от выматывающей чиновничьей службы.
Ему шёл пятьдесят пятый год, и больше всего на свете заместитель министра, коим и являлся Виктор Анатольевич, боялся влюбиться. Нет не флиртануть с какой-нибудь длинноногой оторвочкой из топ-моделей, а именно их в последнее время стало модным приглашать на полуофициальные приёмы, он боялся влюбиться в свою жену.
Впервые с ним такое было лет десять назад.
Однажды, когда карьера его резко пошла вверх, и злопыхатели, а таковых на старте всегда толкается предостаточно, особо активизировались, он днём забежал на минутку домой и остолбенел. Чувство щенячьего восторга, перемешанного с детской застенчивостью и стыдом желания обдало его с головы до ног. Эльза, в какой-то простенькой размахайке, едва прикрывавшей попу, стояла у окна и, переминаясь с ноги на ногу, самозабвенно трепалась с кем-то по телефону. Солнце, распластанное над городом и просеянное сквозь тоненькое сито занавесок, обволакивало её высокую стройную фигуру, делая золотистой, таинственной и неземной. Сердце колотилось о рёбра, словно птица об оконное стекло. Первым желанием было побыстрее скинуть с себя одежду и, закрыв рот жены поцелуем, утонуть в её оторопевших от удивления глазах. Они оба любили такие неожиданности и потом, отдышавшись, долго хохотали, вертя пальцем у виска. Но сегодня, его что-то удержало от этого сладкого безумия. Вдруг первая инстинктивная вспышка превратилась в тонкое щемящее чувство, требующее слов, прикосновений, блеска глаз, затаённого дыхания, поцелуев, свиданий, бесцельного упоительного шатания по ночному городу и бесконечных прощаний в пахнущих кошками подъездах. Он забыл, зачем пришёл и, осторожно, стараясь не шуметь, вышел из квартиры.
В приподнятом настроении, что-то напевая, он влетел в свою приёмную и, предупредив, что его ни для кого нет, осторожно притворил за собой дверь кабинета. Секретарша и референт удивлённо переглянулись.
– Виктория Карповна, может, шефа уже назначили, а мы здесь ушами хлопаем?
– Ох уж, какие вы нетерпеливые. Вчера только документы ушли в канцелярию премьера, а сегодня тебе уж распоряжение. Такое, если верить бюрократической ностальгии, в последний раз было весной пятьдесят третьего, незадолго до смерти Сталина. Тут, Костя, причина, я думаю, иная…
Тем временем Виктор Анатольевич, удобно расположившись в своём кресле, безуспешно пытался дозвониться домой. Короткие гудки раздражали, ему так и виделось, что та обалденная, умопомрачительная женщина, только что воскресившая в нём юношеский пыл, непременно треплется с каким-то мужчиной. Забытое щекотание ревности, сначала едва ощутимое, постепенно усиливалось, ещё десяток минут – и воображение начнёт рисовать самые невероятные картины. Ох, уж это воображение! Дай ему волю, чего оно только не начертит в разогретом желанием мозгу!
Обладатель властного кабинета с удивлением следил за причудливой игрой образов. Поначалу совсем безобидные, они порхали мягко и вкрадчиво, но, постепенно наливаясь фиолетом, выпускали свои невидимые когти и с откровенной жестокостью впивались в замирающее от недобрых предчувствий сердце.
Нагло затренькал мобильный телефон, номер которого знали только самые близкие и нужные люди. Не дослушав противного писка коротких гудков в прижатой к уху трубке, Рестецкий в сердцах вдавил её в гладкие лунки аппарата и автоматически нажал нужную кнопку мобильника.
– Виктор Анатольевич, я… мне больше, – явно севшим от долгих рыданий голосом, пыталась выдавить из себя, по всей видимости, молодая женщина, – мне правда больше не к кому обратиться…
– Извините, а вы кто? – сдерживая на всякий случай раздражение, спросил он.
– Я Вика Мерошко, вы с моим папой вместе воевали на Кавказе, – страх оказаться невыслушанной и неузнанной сквозил в этом умоляющем голосе.
Своего тёзку, Витьку Мерошко, он прекрасно помнил, всегда уважал и ценил за преданность боевому братству, а главное, за готовность в любую минуту откликнуться на его зов. Однажды Мерошко в прямом смысле спас его семью от крупных неприятностей, да что семью, семья бы никуда не делась, Витька спас его репутацию, его карьеру, так что этим высоким кабинетом и будущим повышениям он в какой-то мере был обязан и ему. Сейчас, насколько ему было известно, неугомонный Мерошко отстаивал славянскую справедливость в преданной всеми Югославии.
– Виконька, малыш, ну-ка давай успокойся и попытайся мне всё объяснить. Ты где?
– Дядя Витя, спасибо вам, я так боялась, что вы меня не вспомните. Я дома, вернее, в квартире, которую мне снимает папа. Дядя Витя, у меня проблемы… – и девушка снова заплакала.
– Диктуй адрес, я скоро буду!
Дверь Виктору Анатольевичу, после надлежащего допроса, открыла зарёванная, но очень хорошенькая девица, в которой ни при каких обстоятельствах он бы не узнал строптивую, вечно дерзящую школьницу, какой он запомнил Вику пятилетку тому назад.
Конечно же, главной проблемой двадцатилетних девиц в наше время являются двадцатилетние прыщавые недоросли, у которых в яйцах уже пищат птенцы, а мозги всё ещё похожи на студенистую массу, к тому же воняющую табачищем и перегаром.
Викин бой-фрэнд или фрэнд-бой, кто их там разберёт, в хорошеньком подпитии сел за руль её восьмерки и сбил некую гражданку. При разборе в ГАИ Вика подтвердила слова Толика, так прозывалось недоразумение в штанах, что выпивали они вместе, и она знала о его состоянии, передавая ключи своей машины. А данное обстоятельство по всем канонам влечёт уголовное наказание. Толик повёл себя гадко, чего и следовало ожидать от отпрыска, якобы, интеллигентной семейки. России никогда не везло с этой социальной прослойкой. Дело принимало для зарёванной девчонки скверный оборот. А здесь ещё оказалось, что гражданочка убиенная с уголовным прошлым и. соответственно, с такими же связями. Пошли звоночки, ночные стуки в дверь и тому подобное, одним словом, всё, что в таких случаях и бывает в едва зарождающемся правовом государстве.
Они сидели на неприбранной кухне, и Вика, забравшись по-детски к нему на колени, уткнувшись, как щенок, куда-то в ухо, поминутно шмыгая носом, повествовала свою невесёлую историю. А он, к своему удивлению, несколько смущаясь, как умел, успокаивал неожиданно ставшего для него родным беззащитного человечка.
Странно устроен наш мозг или душа, кто его знает? Буквально час назад Рестецкий сходил с ума от ревности к своей собственной жене, явно трепавшейся с кем-нибудь из подруг, и вот он, забыв обо всём, трепетно поглаживает молодое упругое тело ещё формирующейся женщины. И его волнует эта близость. Касание пахнущих юностью волос, беззащитное сопение, полная покорность, ожидание покровительства и защиты странным образом накладывалось на то вспыхнувшее дома чувство, сливалось с ним воедино, обретало что-то недостающее для безрассудного полёта.
Дело он уладил быстро. Благо, живём мы всё ещё в затянувшемся на столетия переходном периоде. Никто толком уже и ответить не может, из чего и во что мы переходим в очередной раз, а посему основным регулятором межличностных отношений у нас по-прежнему остаётся средневековый принцип традиционного права. Диковато звучит в третьем тысячелетии, зато удобно и необременительно. Даже страшно себе представить, в какую сумму вылилась бы судебная тяжба по подобному делу, скажем, в той же Германии.
Виктор Анатольевич уладил всё десятком телефонных звонков. Официальная часть была завершена, и в итоге выходило, что Вики в машине на момент наезда вообще не было, а появилась она только после звонка Толика, чтобы забрать машину, которой тот управлял по доверенности.
Подобный поворот дела вызвал в доверчивой душе Виктории противоречивые чувства. Теперь ей было жалко убийцу, который ещё вчера делал всё для того, чтобы выгородить себя и представить её в неприглядном виде. Вика, вздыхая, лепетала о том, как Толянчику будет плохо в лагере, что-то торопливо о нём рассказывала. Выходило, что дружок – полное ничтожество, капризный, самовлюблённый баловень, неплохо разбирающийся в компьютерах. Рестецкий не переставал удивлялся наивности и примитиву отношений современной молодёжи.
– Вика, ну если он, как бы это помягче сказать, такой слабый человек, да к тому же трус, зачем он тебе вообще? Какой из него муж получится?
– Ой, дядя Витя, я сейчас умру со смеху! Тольчик – муж! – она засмеялась, беззаботно, легко и заразительно, так умеет смеяться только детство, ещё окончательно не сгинувшее в затхлых лабиринтах обыденной жизни. – Вы как папа – «мужчина, муж, воин, защитник». Да он просто Толик. Я не завидую его будущей жене, возможно, он со временем и повзрослеет, а мне в нём нравилась как раз эта невзрослость – сначала делай, а там будь что будет.
– Ну вот и наделали, – жёстко, как на служебном совещании, подвёл итог Виктор Анатольевич, глянув на Вику.
Та как-то сразу съёжилась, обиженно заходила скулами, готовая разразиться теперь уже другим, капризным плачем.
«Какие же они все одинаковые, и малые и взрослые, даже нижнюю губёшку и то все одинаково выпячивают, демонстрируя высшую степень обиды и преддверие слёз. Ну уж нет, тебя я, птица молодая, гладить по пёрышкам не буду. А то завтра какой-нибудь очередной Толик чего доброго и на иглу посадит».
– Ты, Вика, не куксись, жизнь, она невзрослости не прощает. Взрослые с явными признаками детства называются инфантильными или олигофренами. Хотя в твоём случае этого, к сожалению, нет…
– Ну, спасибо… А что же, по-вашему, без сожаления есть?
– Эгоизм. Обычный эгоизм, который убивает всё живое в человеческих душах. С твоих слов, слюнтяя своего ты особенно и не любила, тебе просто нравилось купаться в брызгах шампанского. Хотя откуда у него деньги на шампанское? Скажем, тебе нравились эти павлиньи перья, которые он распускал вокруг тебя. В глазах твоих подружек он мальчик «ах»: и семья, и машина, и возможная перспектива. Ревность, зависть, наивные сплетни – всё это тебе импонировало, а главное, он, наверное, умел говорить пылко и страстно. Одним словом, закружилась ты. Или я не прав?
– Вы говорите, мне очень интересно, многое действительно совпадает.
Предплачевное сопение стихло. Нижняя губа вернулась в исходное положение, скулы встали на место, в глазах заблестели искорки любопытства, смешанные с лёгким восхищением.
– Куда уж не совпадать. А ты когда-нибудь задумывалась о том, зачем ты ему нужна? Ответ предвижу – влюбился! До знакомства с его показаниями следователю, мог бы частично согласиться, сейчас, увы, нет. Им руководил тот же эгоизм и желание красоваться в твоём ореоле, дочери национального героя, девочки, вхожей в верхние слои золотой молодёжи страны. Да после тебя для него будут открыты объятия любой провинциалки. Почтут за честь, отбила, мол, у дочки самого Мерошко. Завтра утром я привезу тебе его писания…
– Не надо, я читать не буду…
– Будешь, как миленькая, куда ты денешься. Я тебе не Тольчик, заставлю.
– Виктор Анатольевич, а вы разве уйдёте? – испуг, и просьба, и надежда звучали в этом наивном вопросе.
– Я ведь тебе обещал, что ещё должен разобраться с твоими уголовниками, адресок им, кстати, папаша твоего дружка подсказал. Откуда он его, интересно, знает?
– Да ну вас…
– Ты, моя милая, не нукай, представь себе на минутку, что бы было, не окажись меня в городе. На стрелку со мной пойдёшь?
Вика с криком «Ура!!» бросилась ему на шею.
Стрелка была забита по всем правилам, в людном месте и страховалась десятком крепких ребят, для которых фамилия Мерошко служила и паролем и приказом к действию. Виктор Анатольевич непродолжительное время переговорил с интеллигентного вида молодым человеком кавказской наружности, представлявшим противоположную сторону и, найдя полное понимание, подозвал к себе Вику.
– Познакомься, это Алан. Его старшего брата твой отец в своё время спас от смерти.
– Извини за недоразумение, фамилию неправильно мне назвали, – почти без акцента заговорил осетин. – В нашей семье твоего отца чтут, и ты, его дочь, для меня как родная сестра. Не обижайся, мы плохих людей, которые тебя подставили, обязательно накажем, – и, добавил, обернувшись к Рестецкому: – Ещё раз извините, Виктор Анатольевич, что так получилось. В убогое духом время мы живём. Родное правительство и парламент десяток лет пытаются ссучить целую страну. Национальных героев, орденоносцев, генералов, олимпийских чемпионов, поголовно обратили в криминальных авторитетов. Сын, как и я, борьбой заниматься начал, чемпионом республики стал среди юношей. В Германию его увёз, пусть лучше немцам золото добывает, чем дома по отцовскому пути пойдёт. Вернётся генерал, привет передавайте, только о моём косяке не говорите, со стыда помру.
И высокие договаривающиеся стороны разошлись каждая в свой мир.
– Как здорово,– глядя в спину удалявшемуся борцу, крепко сжав руку спасителя, восхищённо прошептала Вика,– наша банда победила!
Поблагодарив подстраховывающих ребят, вид которых и вовсе поверг Вику в неописуемый восторг, Рестеский, предложил отпраздновать это знаменательное событие в каком-то ресторане. Фантазия юной спутницы дальше второстепенных забегаловок и молодёжных дискотек не шла, и в конце концов, смутившись, она взмолилась:
– Вы же воин и победитель, а я скромная горянка, вон только что брат с кинжалом приходил, ведите меня, о, мой господин.
– Ну что же, раскрепощённая дщерь гор, я поведу тебя в знойные пески Бухары, поправь шаровары и прикрой лицо тёмным платком.
Город после изнуряющей жары с нетерпением вдыхал первые дуновения вечерней прохлады. Дневной поток машин понемногу схлынул, уступая место праздным, нарядно блестящим иномаркам, увлекающим своих седоков в бездны вскипающей огнями ночи.
Остаток вечера и часть раннего утра обратились в две сумбурные, захлёбывающиеся, сокровенные исповеди. Такое, как правило, говорят друг другу или перед расставанием или перед венчанием.
После ресторана они ещё долго бродили по городу. В кармане, как большой жук, ползал раскалённый от вибрации телефон. Незаметно дошли до Викиного дома.
У двери своей квартиры девушка резко обернулась и, глядя ему прямо в глаза, полным решимости голосом выпалила:
Рестецкий, я влюбилась. И ты тоже, только не ври.
Виктор Анатольевич очень боялся влюбиться в свою жену, потому что никто не знает, куда тебя вынесет этот мощный и непредсказуемый поток.
